Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

— Ксендз, что же это такое? — уже не сдерживаясь, крикнул настоятель. — Кто позволил тебе здесь распоряжаться? После этого ты не гость, а нахал! Я пожалуюсь на тебя епископу, ты у меня на коленях прощения попросишь!

Викарий, ничего не говоря, вышел из-за стола и приказал подавать лошадь. Поднялся переполох. Одни подскочили к настоятелю, другие к «апостолу» — убеждали, мирили, но все было напрасно. Слишком много наслушался настоятель о деятельности «апостола», а тот давно точил на настоятеля зубы из-за «пирушек», и когда наконец выпал случай свести счеты — не стоило тут же мириться! «Апостол» уехал, не извинившись.

После обеда гости перешли в просторную и богато убранную гостиную, где хозяин принялся угощать их сигарами, кофе и ликерами.

Разливала кофе барышня, которую Людас видел впервые. Но когда он услыхал, что ее зовут Люце, то почувствовал странное волнение, смешанное с любопытством, и принялся зорко наблюдать за ней. Люце была красивая девушка лет двадцати, темноволосая и загорелая. Несколько вздернутый нос и живые, сверкающие глаза придавали ее лицу задорное и даже вызывающее выражение. Людас видел, как она, подавая кофе, стреляла глазами в молодых викариев и каждому что-нибудь, улыбаясь или смеясь, говорила звонким, как колокольчик, голосом. Он заметил, что два викария и ксендз Трикаускас провожали ее жадными взглядами, и вспомнил вчерашнее приключение в саду. Это еще больше подстрекнуло его любопытство. Он уже заранее волновался, ожидая, когда Люце подойдет и предложит ему кофе. Желая по возможности отдалить этот момент, Людас забился в самый дальний угол.

Наконец она подошла к нему.

— Вам самое вкусное, потому что вы последний! — весело прощебетала она, блестя глазами.

Людас покраснел, его даже в жар бросило. Неловко положил он в свою чашку сахар и брызнул ей на руку.

— Ой! Горю! — воскликнула она, тряхнув пальцем.

Бедному семинаристу хотелось сквозь землю провалиться.

— Ну, ничего… Мне нравится все горячее, — успокоила его Люце, садясь рядом.

«Что бы ей сказать?» — ломал голову Васарис, но, как на зло, не находил ни слова. К счастью, настоятель позвал зачем-то Люце. У Людаса с груди точно камень свалился, хотя он и был недоволен собой. «Дурак я, дурак. Ни одного слова не сказал. Что она обо мне подумает?» Людас чувствовал, что он смешон, и ему было стыдно. Однако он побаивался, как бы эта нахальная девчонка не вернулась и снова не уселась с ним рядом. На всякий случай он встал и присоединился к другим семинаристам.

Людас вернулся домой вымотанный и утомленный избытком дневных впечатлений. Он еще не мог в них разобраться. Он никем не возмущался и никого не осуждал. Но ему казалось, что он приобрел какой-то опыт, которого прежде у него не было. Пережитые впечатления осели в глубине его души. Всплывут ли они еще когда-нибудь и взволнуют ли его снова?

Пропахшая стружками горница была для него в тот вечер самым приятным местом на свете, потому что там ничто не могло встревожить его души, успокаивающейся от дневной шумихи и впечатлений.

Заснул он в ту ночь глубоким юношеским сном.

За неделю события, происшедшие в день святого Лаврентия, значительно потускнели в его памяти. Ссора настоятеля с шилучяйским викарием, конечно, была очень неприятной, но ни на одного из них не набросила тени. Васарис был на стороне викария, хотя и понимал, что тот вел себя бестактно и мог задеть настоятеля. То, что ксендзы любят на престольных праздниках выпить, ни для кого не было тайной и никого не возмущало. А о том, что произошло вечером в саду, они с Петрилой ничего толком не знали, и Васарис уже сомневался: видел ли он кого-нибудь в темноте или все это ему померещилось? Во всяком случае, если в аллее и был кто-нибудь, то уж, наверное, не викарий и не Люце.

Ярче всего в его памяти запечатлелся образ Люце. Весь промежуток от ее появления и до момента, когда настоятель ее зачем-то позвал, Васарис не только отлично помнил, но и живо ощущал, как он волновался при ее приближении, как смущался от ее болтовни, как сконфузился, когда обжег ей руку, и как сердился на себя за свою дурацкую стеснительность и неловкость. Недовольство собою мучило его всю неделю, оно то пропадало, то снова появлялось, принимая различные формы. Наконец Васарис твердо решил при первой же встрече исправить свою ошибку. Он представлял себе ту же сцену с кофе уже в исправленном виде: что бы он сказал вначале, как положил бы сахар и какая бы у них завязалась беседа. Он старался предусмотреть все обстоятельства и подробности. Незаметно эта сцена растягивалась и уже не умещалась в рамках минувшей встречи. После года семинарского аскетизма мечтательно-романтическое воображение Людаса грозило воспламениться от малейшей искры. Однако все эти мечты были так наивны и невинны! Ему ни разу и в голову не приходило, что в них может таиться что-либо опасное или недостойное. Правда, порождало их не столько эротическое чувство, сколько юношеское самолюбие, уязвленное при первой встрече с молодой, красивой девушкой.

Намечая в своих мечтах план действий, Васарис от души жалел, что каникулы кончаются и осуществление этого плана придется отложить до следующего года. Поэтому он необычайно обрадовался, когда, приехав в последнее воскресенье к настоятелю, получил письмо от Петрилы. Товарищ предлагал ему выехать на день раньше, завернуть к нему на проводы и на другое утро вместе отправиться в семинарию. Васарис, не долго думая, принял приглашение. Он не сомневался, что на проводах Петрилы будут оба ксендза и Люце.

Знай Васарис немного лучше Люце, он, вероятно, меньше терзался бы после первой встречи и меньше ждал второй. Но он был так юн и так мечтательно настроен, что вел бы себя совершенно так же, будь на месте Люце любая, хоть сколько-нибудь привлекательная девушка.

Питомицу настоятеля Люцию все звали Люце. Происхождение ее никому достоверно известно не было, да никто им особенно и не интересовался. Настоятель был из дальних мест, родни и близких в приходе не имел, и другие ксендзы знали его биографию лишь в общих чертах. Люце будто бы была дочкой покойной сестры, отца она потеряла еще раньше. Настоятель ее приютил, вырастил и дал образование. Вот и все, что о ней знали. Злые языки поговаривали, что Люце ни лицом, ни характером не походит на литовку, что настоятель провел молодость в Польше и там сблизился с молодой, веселой соломенной вдовушкой. Словом, появление настоятеля сопровождали кое-какие сплетни, но, не найдя благоприятной почвы, они заглохли. Люце училась в Вильнюсе, где дядя устроил ее в приличном пансионе, а по окончании гимназии приехала отдыхать в настоятельскую усадьбу. Дядя присматривал ей подходящую партию, но племянница, казалось, о замужестве серьезно не думала. Ей больше нравилось бездельничать в дядиной усадьбе, особенно с той поры, как она подружилась с ксендзом викарием.