Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

— В вас говорит еще ваше страдание. Надеюсь, что скоро жизненный инстинкт одержит верх, рассеет тени смерти, омрачавшие вас, и опять вернет вас к жизни. Перед отъездом я этого вам и пожелаю, Люция.

По губам ее пробежала ироническая, презрительная усмешка, и она ответила, цедя слова:

— В таком случае вы желаете мне зла. Если во мне воскреснет инстинкт жизни и соблазнит еще раз поискать счастья, я его задушу в себе, не останавливаясь ни перед какими средствами, ни перед какими последствиями.

Васарису стало не по себе от этих слов; он видел, что она способна на все.

Он попрощался с Люцией, сожалея, что долго не увидит ее.

Через два дня Васарис уехал в Палангу. Беззаботная курортная жизнь постепенно вытеснила печальные воспоминания о родителях и Люции.

В Паланге он встретил Варненаса, нескольких учителей из своей гимназии и многих знакомых. На дюнах они собирались целой компанией, жарились на солнце, занимались спортом, дурачились и всей ватагой весело бросались в волны.

Однажды Васарис встретился с ксендзом Стрипайтисом, которого уже давно не видал. После провала на выборах бывший депутат отказался служить в приходе и решил отправиться в Америку, собирать там пожертвования на католические учреждения. А пока что приехал в Палангу немного отдохнуть и поправить нервы.

— До черта надоели все эти митинги, — жаловался он Васарису. — Что поделаешь, провалились на выборах. Конечно, для католиков это тяжелый удар. А что касается меня, я даже рад, что не попал опять в сейм. Поеду в Америку, погляжу на белый свет, соберу пожертвования, да и самому не мешает накопить долларов.

Людас пожелал ему успеха.

Ауксе с отцом тоже проводили лето в Паланге. Васарис часто виделся с ними. Он подолгу гулял с Ауксе по побережью, любуясь закатами, какие бывают только на этом море.

В одну из таких прогулок Васарис завел разговор о госпоже Глауджювене. Он рассказал Ауксе обо всем, что видел и слышал, когда был у Люции, и не скрыл своего беспокойства за ее судьбу.

Ауксе разделяла его тревогу, но тут не вытерпела и сказала:

— Все же, Людас, эта женщина занимает еще много места в твоем сердце. Будь я ревнивой, я бы имела право попрекать тебя ею.

Васарис не протестовал:

— Правда, Ауксе, и ты понимаешь, почему это так. Но я тебе скажу одну вещь, которая, может быть, удивит тебя. Мне кажется, что Люция каким-то роковым образом связана со мной и что от нее зависит наша дальнейшая судьба.

Ауксе действительно изумилась и несколько испуганно поглядела на Васариса:

— Здесь кроется какая-то тайна?

— Не тайна, но я не знаю, как тебе это объяснить: предчувствие, судьба или что-то другое. Пока Люция была или казалась счастливой, я совсем не думал о ней. Но теперь она, словно какой-то призрак, неотступно стоит между мной и тобой. Как будто шепчет мне, что я не имею права любить другую женщину и что мое счастье всегда будет омрачено ее несчастьем.

— Это мне понятно, — с живым интересом отозвалась Ауксе. — Любить по-настоящему можно только раз в жизни. Если Люция любила тебя такой любовью, без тебя она не может быть счастливой. Оттого ты так живо ощущаешь ее судьбу.

— Но чем же я виноват? Ведь эта настоящая единственная любовь — наша с тобой любовь, Ауксе!

Неожиданно Ауксе омрачилась и, печально улыбнувшись, сказала:

— Моя — да, а твоя — не знаю, настоящая ли это любовь. Может быть, вы с Люце разминулись, может быть, один из вас принадлежит к тем несчастливцам, которым не суждено найти свой путь, а тогда, конечно, незавидна и моя судьба.

Такая философия любви показалась Людасу наивной, но он радовался, что Ауксе довольствуется ею и не упрекает его за изменчивость и непостоянство, за вечные колебания, как поступила бы всякая любящая женщина. Сам Людас знал лишь одно, что Ауксе он любит, а Люцию жалеет. Но после смерти мальчика он часто ощущал на себе ее ледяной взгляд и тогда не мог отделаться от жуткого предчувствия, словно этот взгляд был исполнен особого значения, словно он о чем-то предостерегал.

Но к чему было тревожить эти тени здесь во время летнего отдыха?

Васарис взял Ауксе за руку и беззаботно воскликнул:

— Э, что бы ни случилось, Ауксе, сейчас печалиться из-за этого не стоит! У госпожи Глауджювене достаточно сил, и она вскоре оправится от своего несчастья. А вокруг нас такой прекрасный мир и такая интересная жизнь!

Они шли у самой воды, по твердо утрамбованной прибоем полосе песка, и пологие ленивые волны почти достигали их ног.

— А как красиво заходит солнце! — сказала, остановившись, Ауксе. — Оно уже вот-вот коснется моря. Небо горит как жар, а море темно-синее и холодное как сталь.

— Взгляни налево, на то облако. Нижний край его позолочен, а верхний белесоватый, словно выцветший, море под ним еще красивее. Сколько красок и настроения!

— Нет, ты погляди на солнце. Оно уже касается воды. Ой, какое странное! Продолговатое, словно большая груша с черенком. А там парус — далеко, далеко. Видишь? Вот там, направо!

— Вижу. Вероятно, рыбаки, а может, просто веселая компания. Ветра почти нет, море спокойное, а вдали от берега лодки основательно покачивает.

— Над ведой остался только краешек солнца.

— А с горы Бируте оно видно все целиком.

— Вот и нет его! Спокойной ночи, солнышко! — воскликнула Ауксе и помахала рукой.

Но было еще совсем светло. Попарно и кучками прогуливались люди.

Темный парус виднелся все на том же месте. На мосту пела молодежь.

В конце августа Людас Васарис вернулся из Паланги в Каунас. Его отставка была утверждена, и теперь он начинал новую жизнь литератора-профессионала. Дальнейшее будущее казалось ему пока неясным, но он последовал совету Ауксе и старался не тревожиться о нем.

Морально он чувствовал себя так, как будто только что очнулся от кошмара. Больше не надо было по несколько часов в день просиживать в шумной гимназии, заниматься всевозможными делами и вести уроки, которые изводили его хуже всякой другой работы. Как большинство людей созерцательного склада, он неохотно общался с людьми, высказывал вслух свои мысли, а тем паче разговаривал о вещах ему неинтересных. Бывали дни, когда он, точно о великом счастье, мечтал о том, чтобы никого не видеть, не произносить ни единого слова. А надо было идти в гимназию, разрешать всякие недоразумения между учителями и учениками, давать уроки и говорить, говорить, говорить! Часто эти уроки были для него сплошным самоистязанием: он судорожно хватался за мысли и слова, чтобы только не провалиться в черную пропасть молчания. После таких уроков Васарис чувствовал себя подавленным, униженным и целый день не мог избавиться от мерзкого ощущения собственного бессилия.