Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Люция слушала внимательно, с сочувствием во взгляде, но что она могла ответить ему? И он был благодарен ей за то, что она ничего не говорила, не пыталась рассеять его сомнения и не раздувала их. Васарис видел, что ей он казался таким же, каким самому себе.

Время было ехать, и он простился с Люцией. Они не говорили никаких чувствительных слов, но каждый из них знал, что другой будет с нетерпением ждать следующего свидания.

На улице Васарис встретил возвращавшегося домой Бразгиса. Доктор пожалел, что задержался на собрании в «Сохе» и не мог побыть с приятными гостями.

— Ну, как вы нашли Люце? Неплохо выглядит, а? — хвастливо спросил доктор.

— Что и говорить. Прекрасно. Лучше, чем в Клевишкисе.

— А скажите, ксендз Людас, что за тип ваш Стрипайтис и как он руководит обществом? Слышал я, что он кого-то там избил. Правда ли это? И потом на него собираются жаловаться. Ох, навредит он нам всем.

— Обо всем этом вам расскажет ваша супруга. Что касается общества, пришлите туда ревизора. До свидания, господин Бразгис, я должен спешить. Мне далеко ехать.

Бразгис пошел к жене, но Васарис не испытывал к нему никакой вражды. Так несходны были их чувства к Люции, что они не могли считать друг друга соперниками. Хотя муж Люции едва ли согласился бы с этим.

Городские впечатления помогли Васарису наконец взяться за перо. Слова ксендза Лайбиса влили в него бодрость, а свидание с Люце пробудило множество дремавших в душе воспоминаний и надежд.

Вернувшись с престольного праздника, он на другое же утро стал рыться в памяти в поисках темы и старался настроить себя на поэтический лад. К вечеру, когда все дела были кончены, Васарис заперся у себя и сел за стол. Но писание не клеилось. Он перебрал одну за другой приходившие в голову темы, и ни одна не взволновала его, не расшевелила воображения, не укладывалась в стихотворную форму. То же самое повторилось после ужина, — Васарис промучился еще два часа, пока не убедился окончательно, что в этот день стихи у него не получатся.

Да только ли в этот день? Нет, он давно уже не пишет, второй год, как перестал писать. Почему? Ведь он чувствует в себе способности, не умерла в нем и поэтическая мысль. Васарис тщетно искал ответа на вопрос, почему он не может писать. Он, пожалуй, нашел его лишь спустя много лет, когда стал пересматривать свою прошлую жизнь и творчество. И ответ был таков:

Писатель, поэт черпают энергию и материал для своего произведения из двух источников: из собственного «я» и из окружающей жизни. Но личность его должна быть самостоятельной и цельной, он должен воспринимать окружающую жизнь, действительность непосредственно, в полную меру. Поступив в семинарию в ту пору, когда его дарование едва только начало пробуждаться, Васарис был отрезан от мира и жизни и больше привыкал копаться в собственных чувствах и мыслях.

Эта оторванность от жизни и решение принять посвящение стоили ему большой внутренней борьбы. Поэтому и в семинарии, как ни беден был мир его мыслей и чувств, как ни однообразен материал творчества, как ни скудны темы, Васарис все-таки что-то писал, творил. После рукоположения в иподиаконы судьба его была решена, — он перестал сопротивляться одержавшему победу священству, затаил в самом укромном уголке души все, что осталось от его бунтарства, и присмирел. Он по-прежнему был далек от жизни, а когда кончились его боренья, замерли и чувства. О чем и как он мог писать?

Знакомств у него не было. Общественными делами он не интересовался, женской любви избегал, на природу привык смотреть лишь сквозь собственные чувства. О чем, что и как он мог писать? На религиозно-духовные темы? На какие же? Он не чувствовал склонности к аскетизму, над проблемами миросозерцания не задумывался, так как был слишком молод и собственных взглядов еще не выработал. Правда, в семинарии Васарис написал много «идейных» стихотворений, но они были такие плоские, незначительные, что позднее, набравшись опыта, он уже не мог возвратиться к этим темам. Его больше не удовлетворял ни велеречивый пафос, ни слащавый сентиментализм.

Когда он учился в семинарии, то из всей сокровищницы религиозной мысли для него был открыт лишь один глубокий источник и образец поэзии — библия. Но, увы, — рутина церковной обрядности и богословие сделали его нечувствительным к этой поэзии, да ее и толковали им совсем с другой точки зрения. С первых же дней, еще не понимая латыни, семинаристы все вместе, хором, автоматически заучивали в определенные часы псалмы Давида как молитвенные формулы. Внимание быстро притуплялось, и они редко следили за содержанием, смыслом. То же происходило позднее с чтением бревиария. Читать его следовало, пользуясь каждым свободным часом, быстро, а главное, устно — oraliter , и притом с чувством благоговения. А оно, если и возникало, то скорее как результат самого молитвенного действия, чем произносимых слов.

На уроках им толковали библию как божественное откровение, чаще всего говоря о символическом ее смысле, применительно к образу мистического тела божья — церкви, и руководствуясь догматическими или нравственными целями. Таким путем библейские метафоры, гиперболы, сравнения и все прочие приемы поэтического стиля или вовсе не затрагивались, или истолковывались в свете богословия. Никто не пытался перед семинаристами сорвать с библии трафарета священных формул и показать, что это плод не только божественного, но и поэтического вдохновения. Им чужды были эпическая сила Пятикнижия, экстаз Пророков, эротика Песни Песней, лирика Псалмов, фантастика Апокалипсиса.

До посвящения в иподиаконы Васарис был формирующийся мужчина и начинающий поэт. Он чувствовал, что священство — враг его личности, таланта, и сопротивлялся ему, как только мог. Но обстоятельства, которые привели его в семинарию, были сильнее, нежели это сопротивление. Семинарское воспитание год за годом загоняло его в тупик — и он наконец сдался. Но стал ли он священником всем сердцем, воспринял ли всеми помыслами и чувствами идеал апостольства? Сосредоточил ли всю свою душевную жизнь вокруг единственной высшей задачи священнослужения? Нет, на это он был неспособен. Он воспринял лишь форму без содержания.

В минуты душевной депрессии Васарис не мог даже думать о том, что он ксендз, а госпоже Бразгене признался в своих опасениях: не одни ли формальные обязанности и внешние обстоятельства связывают его со священством? Так оно и было. Васарис умерщвлял свою личность — и она могла сверкнуть лишь в минуты самозабвения, но уже была не в силах проявиться в творчестве. Он стал ксендзом без душевного огня, оттого и находил свои обязанности такими трудными. Несмотря на все рвение, он все делал, понукая себя или по инерции, по необходимости, которая сделала его ксендзом. Так о чем же и как он мог писать?