Ричард Олдингтон - Сущий рай

Эта длинная речь под стать монологу Старого моряка так заворожила Криса, что, пока она длилась, он был способен только двигаться боком через кухню к внутренней двери. Подоспевшая весьма кстати пауза, вызванная необходимостью перевести дыхание, позволила ему сделать быструю перебежку, и он очутился в передней, действительно потрясенный простодушной верой и честной преданностью старой прислуги.

Дверь из гостиной распахнулась широкой полосой света, и Крис услышал голос своей сестры Жюльетты, пропевшей ненатурально:

— Неужели это наконец ты, до-ро-гой Крис?

Кровосмесительный инстинкт любви к сестрам, присущий, как утверждают психологи, всем юным самцам, давно уже перешел у Криса в трезвую привязанность. Сказать правду, Крис даже не подозревал, что этот инстинкт у него когда-либо был. Он боялся сцены, тем более что ему самому хотелось скрыть свое волнение; последние остатки братских чувств испарились, когда Жюльетта, схватив его в объятия и укачивая его, как капризного ребенка, начала причитать:

— Ах, бедняжечка! Ах ты, наш бедняжечка! Какое грустное, грустное возвращение домой для нашего дорогого мальчика, и никто даже не встретил бедного крошку на станции! Это тебе показалось ужа-асно, должно быть!

Крис поцеловал ее, высвободился из объятий и, поправив галстук, сказал шутливым тоном:

— Какие пустяки! Я очень легко нашел дорогу.

Жюльетта преградила ему путь в освещенную комнату.

— Крис! Не будь жестоким и циничным с нами, пожалуйста, не надо! Я не переношу этого. Подумай о бедном отце, который лежит больной…

— Он серьезно болен? — тревожно спросил Крис.

— Не смертельно, мы надеемся, но он такой слабый и жалкий.

— Это я уже знаю давно, — с горечью сказал Крис, — но…

— Крис! — Жюли понизила голос до драматического шепота. — Раньше чем ты увидишься с ними, я должна сказать тебе одну вещь. Не жалуйся, не упрекай их ни в чем!

— С чего это ты взяла, что я собираюсь их упрекать? — Крис был искренне удивлен.

— Ах, не столько словами. Ты никогда не говоришь прямо. Но ты держишься как посторонний и всех нас осуждаешь, отпускаешь свои холодные издевательские замечания.

— Мне кажется, ты ошибаешься, — спокойно сказал Крис. — Просто я ненавижу сцены и шум из-за пустяков. Пользы от этого никакой, а только напрасные волнения. Дело тут чисто практическое, материальное.

— Я так и знала, что ты отнесешься к этому вот так цинично!

— Но, Жюли, будь рассудительна! Я хочу только покончить с этой дурацкой таинственностью; непонятно почему от меня что-то скрывают, я хочу рассудить, что же мне делать.

Но Жюли не слушала доводов рассудка.

— Все, что тебе нужно знать, будет сказано тебе в свое время; я тебе обещаю. И не сердись, что мы тебя не встретили.

— Как будто это имеет какое-нибудь значение!

— Мы здесь все так заняты, и — ты ведь знаешь — нам пришлось продать машину.

— Я знаю. Это было разумно. Но зачем так много говорить об этом? Вы с матерью упоминали об этом в каждом письме…

— Неужели ты ни к чему не можешь относиться по-человечески? — с дрожью в голосе вопросила Жюли. — Неужели ты не понимаешь, что единственный выход для нас — это чувствовать, что, по крайней мере, мы можем опереться друг на друга…

— И симулировать всяческие нездоровые переживания по поводу всего этого? Много удастся таким образом заплатить долгов?

— О! — Жюли попыталась выразить свое возмущение, отшатнувшись от брата.

Звук передвигаемых стульев в комнате, где до этого была полная тишина, указал на присутствие подслушивающих. По-видимому, эта маленькая сцепка была подготовлена заранее, но все вышло немножко не так, как на то рассчитывали.

Крис вошел и сразу остановился, ослепленный. Он смутно заметил большой стол, заваленный дамским шитьем в различных стадиях готовности, неожиданное присутствие Гвен Мильфесс и свою мать с зеленым защитным козырьком отсвета над глазами, которая направлялась ему навстречу. По-видимому, он попал в улей трудолюбивых пчел.

Крис наклонился поцеловать свою мать, но этому воспрепятствовал козырек, который дернулся вверх и ударил его по носу. Тогда он похлопал ее по спине, сопровождая это весьма, как ему казалось, успокоительными междометиями. Но тут она привела его в окончательное замешательство, разразившись слезами на его плече и произнося какие-то бессвязные слова о «твоем бедном отце» и «моих бедных обнищавших детках».

Он ясно ощутил исходивший от нее запах коньяка.

Полный смущения и стыда от этой сцены в присутствии миссис Мильфесс, Крис, как и следовало ожидать, сказал не то, что нужно.

— Ну, не… плачь, — неловко пробормотал он. — Все это еще не так страшно. В конце концов и хуже бывает.

Миссис Хейлин отнюдь не утешилась тем, что кому-то и хуже бывает. Она нашла — и, пожалуй, была права, — что это замечание неуместно. Во всяком случае, она продолжала плакать и произносить жалкие слова с большим воодушевлением и настойчивостью, пока наконец Гвен и Жюльетта не оттащили ее от Криса и не усадили в одно из кресел.

— Возьми коньяк и содовую, вон там, на буфете, — прошипела Жюли. — Скорее, Крис, а то она опять лишится чувств.

Крис задумчиво смотрел, как его мать маленькими глотками отпивает коньяк, уверяя всех, что коньяк им теперь не по средствам и что, во всяком случае, она терпеть его не может. Он не мог не заметить, что ее щеки и нос заметно зарумянились.

Нелюбимый алкоголь, по-видимому, все же подействовал. Миссис Хейлин оживилась и начала многословный монолог, как бы посвященный в значительной мере ей самой.

Начала она с того, что подчеркнула, какой преданной женой она всегда была для Фрэнка и каким он был для нее хорошим мужем, несмотря на все его недостатки, скрывать которые было бы, по ее мнению, лицемерием. Она, со своей стороны, поступала всегда так, как диктовала ей ее совесть, и ей не в чем себя упрекнуть. Величайшим недостатком Фрэнка — этого она не станет скрывать — была доверчивость, беспечность в делах, порожденная леностью, — так что всякий сколько-нибудь смышленый человек мог убедить его сделать все что угодно. Никогда нельзя было заставить Фрэнка понять ценность денег и то, как в наше время нужно беречь каждый пенс. Кроме того, — ей очень неприятно говорить это, по сказать это она обязана, — не было случая, чтобы бутылка виски не утешила его в чем бы то ни было. Что касается ее, они все знают, как ненавидит она эту гадость, и знают, что она никогда не притронулась бы к алкоголю, если бы не ее сердце. Если она внезапно отправится на тот свет, кто же будет думать и заботиться и трудиться для всех; что-то с ними со всеми станет. Она считает своим священным долгом поддерживать свое мужество, чтобы они все не остались…