Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра

И вот — и вот его решение и жизненное правило впервые подверглись испытанию. И он тотчас сделал «исключение», тотчас поддался соблазну. Надо, однако, сказать, что и случай с Дагмар Рандель был особенный. В этом случае он едва ли мог претендовать на лавры соблазнителя. А коль скоро она сама предложила ему свою пышную, золотистую, юную красу — тут уж он был бы, право же, идиотом, если б отказался…

Разумеется, она сперва задала обязательный вопрос: «Ты меня любишь?»

И, разумеется, он ответил: «Да, я люблю тебя». Ибо иначе ничего бы не вышло… Ах, это «люблю — не люблю»…

Он уже однажды «отдал свое сердце», как говорится. И был твердо убежден, что должно миновать семь лет, никак не меньше, покуда созреет новая любовь. Но жизнь от этого не остановилась — какое! И ведь то, что ему предлагалось теперь, был просто рай в сравненье с тем, с чем ему уже пришлось свыкнуться. И он сказал: «Да, я люблю тебя». При этом он думал — любить тебя я не могу, но могу быть верен всем правилам любовной игры, ее мимике и жестам.

Каждый Божий день она прибегала к нему, чаще всего в семь-восемь часов вечера. Он жил в меблированных комнатах на Гревтурегатан. Точно к десяти он провожал ее домой. Потом он шел к Рюдбергу или «Дю Норду» и выпивал две порции виски с содовой. Или он шел в газету. Как-то вечером он сказал Маркелю:

— Кстати, ты ошибся тогда относительно цветов фрекен Рандель. Она не собирается замуж. Ее интересует место в газете.

— Ну, это сравнительно невинно, — возразил Маркель.

Арвид Шернблум обыкновенно за весь год обменивался с отцом лишь несколькими коротенькими письмами; зато каждый сочельник он отправлял отцу подробный и обстоятельный отчет. Так было и теперь, в 1902 году. Он писал:

«Дорогой отец, от всей души желаю тебе в новом году благополучья. Жалованья мне не повысят; однако доктор Донкер тешит меня видами на небольшой отпуск нынешним летом. И тогда я надеюсь впервые за шесть лет повидать тебя и дом, где я провел детство.

Прошедшей осенью я сделался вхож в некоторые хорошие дома Стокгольма. Несколько раз я был зван на обед к генерал-консулу Рубину, — разумеется, не без протекции Маркеля. Генерал-консул живет на широкую ногу, и в доме у него встречаешь много людей самого разного разбора, а это может пригодиться. К директору Ранделю (не встречалось ли тебе в газетах это имя в связи с разными проектами?) я тоже вхож. Даже и профессор Левини любезно пригласил меня однажды, но, к несчастью, я как раз в тот вечер не мог быть у него из-за премьеры в Опере. Я досадовал, как никогда за всю прошедшую осень. Недавно я заезжал на два дня к Фройтигеру в шхеры, подышать воздухом.

Что касается до моих обстоятельств, то, как тебе известно, 200 крон Эрику я вернул. (Половину этой суммы ссудил мне Маркель, хоть сам он очень стеснен в средствах.) Фройтигеру я по-прежнему должен 500 крон.

Сочельник для нашего брата-газетчика один из немногих в году свободных дней. Утром я ездил в Сундбюберг повидать своего мальчишку. В нем нашел я фамильные черты, — что-то в глазах и в форме лба, что-то, чего я не могу определить словами, но дающее мне уверенность в том, что парень и вправду мой сын.

Что же касается до вопроса об Унии, дорогой отец, то ты и сам знаешь, что я придерживаюсь на этот счет совершенно отличного от твоего образа мыслей. Прежде всего, ты, мне кажется, очень несправедлив к старику Жану-Баптисту, разнося его за то, что в 1814 году он не сделал Норвегию шведской провинцией. Во-первых, сомнительно, чтобы это было в его власти. Во-вторых, сомнительно, чтобы это могло пойти нам на пользу. В-третьих, свою линию он проводил не один. В главном его поддерживали Адлерспарре, и Йерта, и другие «люди 1809 года». Но поистине он был один в тогдашней Швеции, кто делал для нее все возможное. И если его преемники, — притом я имею в виду не исключительно или предпочтительно его прямых наследников, но весь до сей поры господствующий класс шведской нации, — если его преемники пустили по ветру его труды, так не с него же за это спрашивать!

Дела повернулись так, что Уния стала для Швеции обузой и угрозой. Норвегия рвется из нее выйти. Все указывает на это ее намерение. Борьба в консульстве — лишь наудачу выбранная или случайно подвернувшаяся форма, просто предлог. Дела обстоят так, что Норвегия использует первый же повод — войну с Россией, к примеру, — чтоб с тылу напасть на Швецию. Дела обстоят так, что Уния бессмысленна, если еще не хуже. Ну, хорошо, представь, что мы станем сохранять status quo; какое-то время так может еще продолжаться; даже, очень вероятно, в течение всего правления нынешнего короля; но не до бесконечности же! Уния неизбежно должна распасться, и дело Швеции взять на себя в том инициативу. Такая мысль проскальзывает то и дело в правой печати, но лишь в виде вспышек раздражения и в форме брюзгливой воркотни, а следовало бы поставить вопрос прямо и всерьез и от имени правительства. Численность дополнительных войск, которые Уния (на бумаге) обеспечивает Швеции, смехотворно мала. Двусмысленность же и шаткость наших отношений с Норвегией в критический момент могут оказаться роковыми.

Говоря о двусмысленности, я вот что имею в виду: в первой статье «Государственного акта» и в первой же статье норвежской конституции провозглашено, что Норвегия «остается свободным и самостоятельным государством». Фактически же Норвегия в соответствии с тем же «Государственным актом» обладает автономией, но не суверенитетом.

Дорогой отец. Ты, как швед, разумеется, не можешь быть слишком доволен нынешним положением своей Швеции. Неужто же осудишь ты норвежских баранов за то, что они не слишком довольны положением своей Норвегии?

Твой сын Арвид».

1903 год не оставил особенно глубокого следа в истории. То был год, когда Швеция пожаловала герцогству Мекленбургскому свои заложенные-перезаложенные права на город Висмар. То был год, когда умер Лев Тринадцатый и кардинал Сарто сделался папой. То был год, когда в Сербии убили Александра и Драгу и на трон взошел Петр Карагеоргиевич!

То был год, когда…

Арвид Шернблум по-прежнему работал в газете. И он был верен всем правилам любовной игры, ее мимике и жестам. Но поскольку у него было прирожденное стремление во всем доходить до совершенства, выпадали минуты, а то и целые часы, когда ему удавалось убедить самого себя, что он любит Дагмар. Ее же убедить в этом не составляло труда.

О женитьбе речь никогда не заходила. Почти никогда. Лишь однажды за всю зиму и весну Дагмар вскользь затронула эту тему.

Был май, и он хорошо запомнил тот день, потому что утром был на похоронах Снойльского и написал о них отчет в газету.

Завечерело уже, они шли к ее дому на улице Энгельгбрегта, но остановились в черной тени старых деревьев Хумлегордена.