Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра

— Зажечь свет? — спросила она. В комнатах густел сумрак.

— О, не теперь еще, — ответил он.

У нее не было ни электричества, ни керосиновых ламп. Электричество в дом провели, но она его не любила и оставила квартиру без проводов. А от керосиновых ламп только копоть и неуют. На письменном столе у нее стояли два серебряных канделябра, в каждом по три свечи. Еще две свечи в двух бронзовых подсвечниках стояли перед ампирным зеркалом на старинном комодике из отцовского дома. Да еще две свечи прятались за зелеными экранчиками на фортепьяно.

— Но ведь темно уже, — сказала она. — Видишь какие на подставке ноты?

То была песенка Тости: Quando cadran le foglie… «Когда с дерев осыплется листва».

— Конечно, — сказал он, — как не видеть…

— Ты помнишь?..

Он помнил. Он напевал ей эту песенку тогда в сиреневой беседке, больше десяти лет назад…

Она села к фортепьяно и спела сильным, высоким, от волненья чуть неверным голосом:

Он стоял у нее за спиной и легонько трепал ее волосы, пока она пела.

— Да, — сказал он. — Я помню. Тогда все это пели. Думаю, Свен Шёландер ввел ее в моду. А нынче ее почти уж и не услышишь.

…Они сидели в темноте у окна. Одинокое лиловое облако всплывало над церковным шпилем. Внизу, под ними, уже горели фонари. Дети, игравшие между могилами в церковной ограде, ушли. Одна за другой зажигались звезды. На западе, почти у самого края лилового облака мерцала Венера, а на юге, над Королевским островом, красно светился Марс.

Она сидела и держала правую его руку в своих ладонях.

— Скажи мне, — начала она, — как все-таки вышло, что ты женился?

Он ответил, избегая ее взгляда:

— А так и вышло, как в девяти случаях из десяти. Мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. А она была красивая, молодая женщина. Такой она, впрочем, и осталась.

Лидия долго сидела молча, глядя в густеющую за окном синь.

— Я же ее никогда не видела. Да и не хотела бы увидеть. Светлая она или темная?

— Светлая.

— Ах, да не все ли мне равно… Оба умолкли.

— Совсем позабыла, — потом сказала она, — я ведь не поблагодарила тебя за утрешнее. Все твои гостинцы на столике, там, в спальне.

Утром он послал ей немного винограда, груш, шоколад и несколько бутылок «Сотерна». Сперва он пытался выведать, какое ее любимое вино. Она отвечала, что вина вообще не любит, но если уж на то пошло, другим сортам предпочитает «Сотерн».

Оба молчали. Она все не отпускала его руку. Густела, густела тьма. Прежде кирпично-красная церковь уже чернела на холодной синеве мартовского неба.

Лидия сказала:

— Помнишь декабрь, «Континенталь»?

— И ты еще спрашиваешь…

— Но как же я решилась? И в таком чинном отеле! Верно, совсем голову потеряла! Сошла с ума! И ведь в любую минуту ко мне могли прийти, могли постучать. Ну хоть бы Эстер. Дверь заперта, никто не отвечает. Что бы мы делали? Что бы я делала?

— Да, это было бы скверно…

— Ох, Арвид, нам надо быть осторожней. Нельзя так терять голову. И ходи ко мне пореже, не то непременно заметят, пойдут разговоры. О том, чтоб показываться вместе на людях, и думать нечего. И даже если случайно встретимся на улице, нам нельзя и на полминуты остановиться поговорить.

— Да, да…

Оба молчали. Внизу, меж старых голых вязов дрожали на ветру газовые фонари. А сверху, из холодной синевы, глядели Венера и Марс.

Потом она сказала:

— Помнишь, тогда в «Континентале» я тебя спросила, любишь ли ты жену?

— Да…

— А помнишь, как ты ответил: я люблю ее на лютеранский манер. Помнишь?

— Да.

— А я еще спросила: как это?

Арвид Шернблум задумался.

— Как же, — сказал он, — я все помню. Доктор Мартин Лютер — и тому скоро минет четыреста лет — придерживался взгляда, что истинная любовь сама собой рождается в законном браке, когда оба супруга честно исполняют долг природы и души. Возможно, в этом есть доля правды. Но небольшая.

Лидия долго молчала.

— Нет, — наконец, шепнула она, — нет… Небольшая…

Он сказал:

— А уж от этого прямой путь к «Братству», которое основал двумя сотнями лет позже Цинцендорф [18] Цинцендорф, Николай Людвиг (1700–1760) — немецкий богослов и проповедник. . Члены секты, пожелавшие жениться, тянули жребий. Вытянутый жребий означал Божью волю. А тяга, страсть, любовь — все это полагали происками дьявола. Но ведь и по Лютеру любовь возможна лишь в брачной жизни. Вне брака это не любовь, но прелюба, блуд и всяческая нечистота и подлежит самым страшным наказаньям ада…

Вдруг лицо Лидии стало совсем белым. Но оно просияло бледностью.

— Поди ко мне, — шепнула она. — Меня ты люби по-язычески!

За руку она ввела его в спальню и зажгла перед зеркалом две свечи.

Две свечи. Ему подумалось, что свершается некий странный духовный обряд.

…Штор они не стали спускать, их и не было; она пока не обзавелась шторами. Да и к чему? Нескромный взгляд не мог бы проникнуть в комнату. Дома напротив не было. Лишь красно-кирпичная церковь да голые вязы в ограде — большие, старые, да синь мартовского неба, и две яркие звезды. Но уже и другие зажглись, понемногу вызвездило…

И медленно, тихо, с сомненьем она начала раздеваться.

Маленькая спальня, большая постель. Текучий блеск двух свечей перед зеркалом. И окно в звездную запредельность.

Он сказал:

— Лидия. Знаешь, я шел к тебе и думал…

— О чем же ты думал?..

— Я думал: неужто и впрямь мне никогда не соединиться с тобой и не жить, не стареть с тобой под одним кровом? И не умереть, уткнувши голову в твои любимые, любимые колени?

Очень прямо сидя в постели, она ответила:

— Но у тебя есть жена, которую ты любишь «на лютеранский манер».

Он сказал:

— Когда-нибудь я же могу попросить у нее развода. Теперь это невозможно. Отец ее был богат, а теперь он разорен, неимущ. Да я ведь тебе рассказывал… И сейчас просить развода нельзя, слишком низко.

— Да, да. Но разве я этого требую? У тебя своя жизнь. Я знаю. Я не хочу невозможного. Что мое — то мое. И я тебя люблю. И я же не ставлю тебе никаких условий; ты ведь не давал мне «брачного обета»… И будь что будет… Я так рада, что снова ношу свое имя. Что я снова Лидии Стилле. Как будто я потеряла себя, куда-то запропастила, и вот снова нашла… Ты видел медную табличку на двери? Лидия Стилле. И только так! И так всегда будет значиться на моей двери. Не Рослин, не Шернблум и не как-нибудь еще!

Он задумчиво улыбался.

— Я не придаю такого значения дверным табличкам, — сказал он. — Но мечты о нашем будущем часто преследуют меня. О нашем общем будущем. И я бы одно хотел знать: думаешь ли и ты о том же… Нет, ты не думаешь…