Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра

— Ничуть, — ответил Рисслер. — Речь в ней только о том, что мне и хотелось бы, и страшно было бы испытать. Потому-то из всего, что я написал, эта книга производит наибольшее впечатление правдоподобия.

— А как же! — подхватил Маркель, — Чем несуразней врешь, тем верней оно сойдет за правду. А жизнь порой выкидывает такие коленца, что кажется выдумкой.

— Именно, — сказал Рисслер. — Но как раз это правдоподобие-то меня однажды и подвело. Я тогда был без памяти влюблен в одну девушку. Нравился ли я ей, не знаю, я так и не посмел у нее спросить. Но как-то вечером, провожая ее домой с лекции Улафа Левини, я спросил ее, как ей понравилась моя книга. Она ответила, что книга ей вовсе не понравилась. Я заключил, что и сам ей не нравлюсь, и мы простились довольно холодно. Лишь много лет спустя я все понял. Она, разумеется, приняла книгу за исповедь. И коль скоро речь в ней идет о юноше, соблазнившем сразу двух девиц и подделавшем вексель на триста крон, — чему уж тут понравиться? Кстати, ведь и критика судила о книге так, будто каждое слово в ней — жизненная достоверность. И кто бы мог подумать, что стреляные воробьи попадутся на такую нехитрую приманку? А вот поди ж ты — попались! Чего же требовать от двадцатилетней девушки? — Рисслер глотнул грогу и продолжал: — И больше всего не нравится мне в Стриндберге как раз то, что он приучил читающую публику вечно спрашивать — а кого вывел автор в качестве героя и кого он вывел героиней? И сколько в этом романе правды, а сколько вымысла? Он приучил читающую публику думать, будто нынче уже никому не под силу насочинять целую книгу вранья. И что за мученье писать теперь романы и пьесы. Просто мочи моей нет. Как бы хотелось мне сесть и написать небольшую книжицу о том, что я думаю о нашей жизни, — без посредничества вымышленных лиц, без обмана и приправ. А романы и пьесы — ах, черт! Но, впрочем, есть лишь один способ достойного существованья — полное безделье.

Тут разговор перекинулся на Стриндберга. В двенадцать Арвид Шернблум поднялся.

— Прошу меня извинить, но мне надо в газету. Кое-какие экстренные телеграммы. Князь Болгарский Фердинанд отныне именует себя Цезарем, что по-славянски звучит как царь. Не думаю, чтоб из этого что вышло, но кто знает… Доброй ночи!

Когда наутро он пришел в редакцию, на его столе, среди прочей почты лежало письмо от Лидии, и он прочел:

«Арвид.

Когда ты уезжал, я была с другим. Это не любовь и даже не наважденье, сама не знаю, как и назвать… Но ты уехал, и мне стало до того тоскливо, до того одиноко. И ты мне все время мерещился вместе со своей женой. Мне было тяжело, невыносимо тяжело, я искала выхода. Или мне захотелось удостовериться, что и я могу что-то значить в чужой судьбе? Не знаю.

Теперь все кончилось. Кончилось еще до того, как ты вернулся. Думаю, что ты не бросишь меня за это. Впрочем, поступай как знаешь.

Просто я хотела, чтобы тебе все стало известно еще до того, как мы опять увидимся. Бумага все вытерпит. Сказать бы я не решилась.

Лидия».

Он застыл с письмом в руке.

Нет. Неправда. Быть не может.

«Нет. Я, верно, сплю, это все во сне. Или она нарочно сочинила такое, чтобы меня проверить… Да, да, что ж тут невозможного? Вот я к ней приду, и она заглянет мне в глаза и скажет: «Любимый, неужто же ты хоть на минуту поверил, что это правда?»

Но нет, так было бы совсем ужасно, еще хуже. Да и письмо говорит само за себя.

Все правда. Чистая правда.

Вдруг он почувствовал дурноту. Он скомкал письмо, сунул в карман и почти бегом кинулся по коридору в уборную. Там его вырвало.

Он сидел за письменным столом и отчужденно, не понимая, смотрел на названия газет: «Times», «Le Matin», «В. Z. am Mittag». Первым его душевным движеньем было не отвечать, вовсе не отвечать. Но, значит, он ее больше не увидит, никогда. Вынесет ли он это? Нет, он не может на себя понадеяться. Никогда, «Nevermore». Нет, страшно и подумать, только не это. Страшно и подумать. Зачем же тогда жить?

Он разгладил скомканную бумажку и перечел письмо.

«Когда ты уезжал, я была с другим… ты мне все время мерещился вместе со своей женой…

…или мне захотелось удостовериться, что и я могу что-то значить в чужой судьбе?»

«Что она хотела этим сказать? В чьей судьбе? Моей? Или того человека? Каждый может что-то значить в чужой судьбе. Да любой разбойник может даже решить чужую судьбу. Трудней иногда остаться в стороне, не мешать.

«…была с другим…»

Нет, ответить тут нечего. Если во мне осталась хоть капля уважения к себе, я должен немедленно швырнуть письмо в уборную и навсегда с ней рассчитаться. А увижу на улице — не узнаю!

«Nevermore…» Никогда. Пройду мимо, не узнавая, будто не вижу… Даже не поздороваюсь…

«…мерещился вместе со своей женой. Мне стало невыносимо тяжело…»

Вдруг он понял. Это спасенье, мосток над пропастью, путь к примиренью.

Значит, она мне изменила из ревности, с досады. Значит, любит. И всю историю можно перечеркнуть, позабыть?

И он взялся за перо и написал:

«Лидия.

Я предавал, и меня предали. Я предавал мою жену с тобой и тебя с нею. Теперь для полноты симфонии недостает только, чтобы жена моя предала меня, но и тогда я не вправе буду сетовать. Конечно, я полагал наше с тобой прошлое и настоящее исключением из правила, чем-то, не подверженным тому простому закону, что за все надо платить, я воображал, будто мы выше этой прописи и других прописных истин. И, конечно, хороня своего отца на жалком кладбище, я и думать не думал, что в это самое время ты предаешься любовным утехам.

Но ко всему надо уметь приноровиться. Надо принимать жизнь такой, как она есть, хоть иногда она и отвешивает нам нежданные оплеухи; и тебя я принимаю такой, как ты есть. И завтра в 9 часов я буду у тебя, если ты окажешь мне честь принять меня.

Но одно, милая Лидия, хочется тебе напомнить. Когда речь идет о любовниках, обычно прибегают к арифметике австралийских аборигенов: считают только до трех. Дальше это уже «много».

Арвид».

Он перечитал письмо, прежде чем отсылать. Легкий иронический тон не совсем соответствовал его чувствам. Но для истинных своих чувств он не мог бы найти верного тона.

Пусть остается все, как есть. И он отослал письмо. Но, уже отослав его, он снова перечел ее письмо и снова задержался на словах: «Или мне захотелось удостовериться, что и я могу что-то значить в чужой судьбе…»

На другой вечер, в девять, он стоял на Юхановском кладбище и глядел в ее окна. Там горел слабый свет. Он поднялся по лестнице и позвонил у ее двери. Никакого отклика.

Он позвонил снова. Отклика не было.

Он позвонил в третий раз. Никакого отклика.

Он пошел в кабак и до беспамятства напился.

В конце жизни, оглядываясь на ту пору, осень 1908 года, Арвид Шернблум в мыслях всегда называл ее «подвальным коридором». Само собой напрашивалось сравненье с узким, петляющим подземным переходом, и он все идет и идет по нему, а переход все уже, все тесней, все темней, и вот Арвиду приходится, наконец, ползти на четвереньках… И ни выхода, ни слабой полоски света… Он вдруг ощутил себя старым. С каждым днем он словно на год старел.