Анри Мюрже - Сцены из жизни богемы

– Нет, завтра воскресенье,– ответил Родольф.

– Нет, четверг.

– Говорю тебе: завтра воскресенье.

– Ах, воскресенье! – промямлил Коллин, качая головой.– А большей частью завтра бывает четверг.

И он заснул, положив голову в тарелку со сбитыми сливками.

– Что это дался ему четверг? – удивился Марсель.

– А-а! Понимаю! – воскликнул Родольф, разгадав затаенную мысль философа.– В четверг в «Касторовой шляпе» должна появиться его статья… Это он грезит вслух.

– Что ж, не получит кофея, только и всего. Правда, мадам?

– А ну-ка, налей нам, Мими,– сказал Родольф.

Девушка хотела было встать, но Коллин, слегка протрезвившись, удержал ее за талию и доверительно шепнул на ушко:

– Мадам, родина кофея – Аравия. Там его обнаружила коза. Потом кофей стали употреблять в Европе. Вольтер пил семьдесят две чашки в день. А я пью кофей без сахара, только очень горячий.

«Боже, до чего образованный господин!» – думала Мими, подавая гостям кофей и трубки.

А время шло. Давно уже пробило полночь. Родольф попробовал намекнуть гостям, что пора бы по домам. Марсель, сохранивший ясность ума, встал и начал прощаться.

Но тут Шонар обнаружил в одной из бутылок немного водки. Он стал уверять, что полночь не настанет до тех пор, пока не опорожнят все бутылки. Коллин сидел верхом на стуле и шептал:

– Понедельник, вторник, среда, четверг…

– Как же быть? – с тревогой говорил Родольф.– Не могу же я сегодня оставить их на ночь. Раньше было очень просто, но теперь – другое дело,– добавил он, посмотрев на Мими, нежный взгляд которой как бы призывал к уединению. Что же делать? Посоветуй хоть ты, Марсель, придумай, как их вытурить.

– Придумывать лень, я просто собезьянничаю,– отвечал Марсель.– Я видел комедию, где некий догадливый лакей выставил за дверь трех пьяных в стельку шалопаев, которые засиделись у его хозяина.

– Помню,– сказал Родольф.– Это в «Кине». Ситуация точь-в-точь такая же.

– Вот сейчас и проверим, действительно ли театр – сама жизнь. Погоди! Начнем с Шонара. Эй, Шонар! – крикнул художник.

– А? Что случилось?– поэт, нежившийся в волнах блаженного опьянения.

– Случилось то, что здесь уже больше нечего пить, а пить нам всем хочется.

– Да, правда,– ответил Шонар.– Бутылки пошли такие маленькие.

– Так вот, Родольф предлагает нам всем ночевать здесь. Но надо чего-нибудь раздобыть, пока лавки еще открыты.

– Мой лавочник тут, на углу,– поддакнул Родольф.– Сбегал бы ты, Шонар. Возьми за мой счет две бутылки рома.

– Сбегаю, сбегаю, сбегаю,– повторял Шонар, надевая вместо своего – пальто Коллина.

А философ тем временем полосовал ножом скатерть.

– С одним справились!– Марсель, когда Шонар исчез за дверью.– Теперь примемся за Коллина. С этим придется потуже. Идея! Коллин! – закричал он во всю глотку, встряхивая философа.

– Что? Что? Что?

– Шонар ушел и по ошибке надел твое ореховое пальто.

Коллин осмотрелся вокруг и увидел, что действительно вместо его пальто висит клетчатое пальто Шонара. Тут у него мелькнула мысль, от которой он пришел в ужас. Коллин, по обыкновению, весь день таскался по букинистам и где-то купил за пятнадцать су финскую грамматику и повесть господина Низара под названием «Тележка молочницы». В карманах пальто находилось, кроме того, семь-восемь томов классической философии, которые он всегда носил с собой в виде арсенала, откуда можно почерпнуть аргументы в случае философского спора. При мысли, что эти книги попали в руки Шонара, его пробило холодным потом.

– Несчастный! – завопил Коллин.– Зачем же он утащил мое пальто?

– По ошибке.

– Но книги-то! Он может сделать с ними черт знает что!

– Не бойся!– его Родольф.– Читать их он не будет!

– Но я его знаю! Он станет вырывать из них страницы и раскуривать ими трубку!

– Если ты так беспокоишься – беги за ним, догонишь, он только что вышел,– подсказал Родольф.

– Конечно догоню,– ответил Коллин и напялил шляпу, у нее были такие широкие поля, что там как на подносе можно было сервировать чай человек на десять.

– С двумя справились,– сказал Марсель.– Теперь ты свободен. Я ухожу и велю швейцару не открывать, если они будут стучаться. Спокойной ночи, Родольф. Спасибо!

Проводив приятеля, Родольф услышал на лестнице протяжное мяуканье, в ответ на которое его рыжий котик замяукал и попытался улизнуть из дому в слегка приотворенную дверь.

«Бедный Ромео! – подумал Родольф.– Джульетта зовет его!»

– Ну ступай, ступай,– сказал он, отворяя дверь, и тот одним прыжком очутился в объятиях своей возлюбленной.

Оставшись наедине с Мими, которая, стоя в обольстительной позе, завивалась перед зеркалом, Родольф подошел к ней и обнял. Затем, подобно тому как музыкант перед игрой берет несколько аккордов, проверяя, хорошо ли настроен инструмент, он усадил Мими к себе на колени и прильнул к ее плечу долгим, звучным поцелуем, от которого по телу юного создания пробежал внезапный трепет.

Инструмент был настроен превосходно.

Что случилось, о друг мой Родольф? Отчего вы так изменились? Верить ли слухам? И неужели ваша хваленая философия не устояла против этих невзгод? Удастся ли мне, скромному летописцу вашей богемской эпопеи, звенящей раскатами смеха, рассказать в достаточно грустном тоне о прискорбном происшествии, которое омрачило ваше веселье и неожиданно оборвало залпы ваших парадоксов?

О Родольф, друг мой! Горе ваше велико, согласен,– но все же не настолько, чтобы распрощаться с жизнью. Поэтому заклинаю вас: поскорее поставьте на прошлом крест! А главное – избегайте уединения, в часы которого нас посещают призраки и вновь оживают воспоминания. Избегайте безмолвия, в нем будет раздаваться эхо прошлого, отзвук былых радостей и печалей. Будьте мужественны, и пусть ветер забвения развеет я, которое было вам так дорого, и вместе с ним развеет все что у вас еще осталось от возлюбленной,– локоны, примятые страстными поцелуями, венецианский флакон, где еще дремлет аромат, который теперь для вас опаснее всех ядов на свете. В огонь – цветы, цветы тюлевые, шелковые и бархатные, белый жасмин, анемоны, обагренные кровью Адониса, голубые незабудки и все прелестные букеты, которые она составляла в далекие дни вашего мимолетного счастья. Тогда и я любил Мими и не подозревал, что ваша любовь к ней может принести вам горе. Но послушайте меня: в огонь – ленты, ленты розовые, голубые и желтые, из которых она делала себе оборки, дразнившие взгляд, в огонь – кружева, и капоры, и покрывала, и все кокетливые тряпки, в которые она наряжалась, уходя из дому на хорошо оплаченное свидание с господином Сезаром, господином Жераром, господином Шарлем или другим очередным кавалером, а вы-то поджидали ее, стоя у окна, подернутого инеем, и содрогаясь от зимнего ветра! В огонь, Родольф,– и без всякой жалости,– всё, что ей принадлежало и что напоминает о ней! В огонь «любовные» письма! Да вот, смотрите, вот одно, из этих писем,– и как вы рыдали над ним, о несчастный друг мой!