Григорий Канович - Козленок за два гроша

Лошадь перемахивала через рытвины и страны, через лужи и моря, и не было для нее преград ни на суше, ни в воде, ни в воздухе.

Гнедая Шмуле-Сендера летела бы и летела, если бы на развилке, там, где от ковенского тракта ответвляются дороги на Кейданы и Паневеж, ее не догнала бы другая лошадь, запряженная в легкую, как яичная скорлупка, бричку.

— Юдл Крапивников, — возвестил нищий Авнер, когда из скорлупки вылупилась голова в цилиндре. — И с ним какая-то женщина.

Шмуле-Сендер обернулся, прищурился, вгляделся в даль и после некоторого раздумья бросил:

— Твоя невестка, Эфраим.

Каменотес даже не шелохнулся.

— Дорогу! Дорогу! — дурашливо, упиваясь скоростью и своей властью, кричал Юдл Крапивников.

Графский рысак как бы рассекал своей породистой грудью воздух, оставляя за собой ожившие, опрысканные первой робкой зеленью леса и рощи и большое обручальное кольцо солнца, которым голубое небо венчалось с еще по-зимнему вдовьей землей.

Бричка все приближалась и приближалась.

Юдл Крапивников мчался как смерч.

Старик Эфраим уже слышал его смех. Никто так не смеялся, как эконом графа Завадского, — громово, захлебываясь.

— Дорогу! Дорогу!

Казалось, бричка на всем скаку врежется в телегу и разнесет в щепы не только ее, но и всех седоков, и кончится их дорога, и свершится суд, не тот, военно-полевой, а божий, и не будет никаких забот, никаких язв ни на душе, ни на теле, но эконом графа Завадского, оттеснив телегу на обочину, придержал буяна рысака, окинув их, точно бог Саваоф, слезящимся от солнца взглядом и обняв Дануту за плечи, выкрикнул:

— Доброе утро, евреи! Ну, чего вы такие хмурые?.. Ведь не каждый день на небе солнце светит!

Его распирало от радости, и он спешил поделиться ею со всеми.

Никто не решался первым ему ответить. Что им до его холопской радости? У него своя дорога, у них — своя, и никогда им не сойтись. Мог бы не останавливаться, мог бы проскочить мимо, как проскакивает мимо них всякая радость — малая и большая, хозяйская и лакейская.

— Доброе утро, реб Юдл, — наконец сдержанно бросил Шмуле-Сендер. Он знал, что эконом графа Завадского не любит, когда к нему обращаются по еврейскому обычаю. Раз скажешь «реб», другой, и Юдл Крапивников испарится.

Шмуле-Сендер был почему-то уверен, что Крапивников разлучит их, заберет к себе Эфраима: рысак графа Завадского, конечно, проворнее, чем его, Шмуле-Сендера, кобыла.

Пересядь Эфраим в бричку, и все потеряет смысл. Вся езда превратится в сплошное, ничем не оправданное мучение. Она и сейчас мучение, но возвышающее, сплачивающее, помогающее убежать от одиночества.

Пусть к эконому в бричку пересаживается «палестинец», не то себя, не то Юдла Крапивникова уговаривал в душе Шмуле-Сендер. Незнакомцу еще до Одессы добираться. А им — им только до Вильно. Их пароход не уходит в Хайфу. Их пароход — на четырех колесах, и плывет он к несчастному Гиршу Дудаку. Может, даже лучше, если они приедут после всего. Иное прощание хуже смерти.

— Выше голову, евреи! — гремел над ковенским трактом голос Юдла Крапивникова.

Старик Эфраим не сводил глаз с Дануты.

Она сидела рядом с экономом, пытаясь увернуться от его любвеобильных объятий. На ней уже не было той шляпы с приманчивым пером; утренний ветер ерошил ее рыжие волосы.

Старик Эфраим смотрел на Дануту и никак не мог взять в толк, какая связь между ней и удачливым Юдлом Крапивниковым. Ведь Юдл Крапивников не поет на свадьбах, не пляшет на площадях, не изображает ни царей, ни купцов. Юдл Крапивников всегда изображает только одно — счастливого еврея, самого счастливого в Российской империи.

Господи, думал Эфраим, еще совсем недавно она льнула к легкомысленному, влюбчивому Эзре, и Эзра ерошил ее кудри.

Хм!.. Дочь мятежного польского офицера, сосланного на медные рудники в Сибирь… Свободно говорит по-европейски… Знает даже две-три фразы по-древнееврейски. «Будущей весной в Иерусалиме!..»

Нет, думал Эфраим, не в Иерусалиме, не в Мишкине на чердаке, на кровати Церты, а где-нибудь в Гродно, в Вильно, в Слуцке на постоялом дворе с тем же Юдлом Крапивниковым или похожим на него потаскуном.

Ему, Юдлу Крагшвникову, все одно — что русская, что еврейка, что полька, что татарка. Он в любой виноградник входит, как в конюшню.

Что это, поймал себя на мысли Эфраим. Я вместо Эзры ревную ее к Крапивникову. А ведь должен бы радоваться, что Юдл пригрел ее.

Радоваться, радоваться, убеждал он себя. Может, Эзра наконец образумится, найдет в каком-нибудь местечке еврейскую невесту. Дочерям польских офицеров нужны другие мужья — шляхтичи.

Шляхтич Эзра Дудак, хмыкнул Эфраим.

Юдл Крапивников вдруг остановил бричку, слез с облучка.

— Разомнем ножки, панна Данута!

Юдл Крапивников подал ей руку, и Данута легко, почти игриво соскочила вниз:

— Мерси!

Пусть разминают ножки, пусть остаются вдвоем на этой раскисшей от весеннего ливня дороге. Пусть целуются и милуются!

— У меня для тебя, старик, три хорошие новости, — обратился эконом графа Завадского к каменотесу.

— Три?

— Ты можешь не спешить в Вильно. Следствие еще продолжается. В газете написано. Черным по белому. Того и гляди, выкрутится твой Гирш, — не то с сожалением, не то с восхищением сказал Юдл Крапивников.

Старик Эфраим вздрогнул. Три хорошие новости за один день — такого еще с ним не бывало. За всю жизнь он, может, только две хорошие новости и услышал. Первую — давным-давно, в молодости, в чужой стране, в чужих горах, когда он, Эфраим Дудак, новобранец-первогодок, узнал от своего командира, что русско-турецкая война кончилась и что скоро их всех отпустят по домам. Вторую, когда на свет появился его первенец — Шахна. А больше, больше хороших новостей не было. Хорошие вести в еврейских домах не живут.

— Вторая новость. Твоего Гирша согласился защищать сам Эльяшев. В газете написано. Черным по белому, — отчеканил эконом.

А третья? Не было еще такого, чтобы евреи самую лучшую новость напоследок припасли.

— Вы хоть знаете, кто такой Эльяшев? — обратился к телеге Юдл Крапивников.

— Не знаем, — ответил за всех Шмуле-Сендер.

— Михаил Давыдович — звезда на небе израилевом. Моисей, ведущий своих подзащитных через дебри российского суда… Уж если взялся за дело, то и Гирша из петли вытащит.

Поначалу старик Эфраим никак не мог сообразить, чем эта новость лучше предыдущей.

— Еще не все потеряно, — утешил Эфраима Юдл Крапивников и неожиданно признался: — И мне иногда, знаете ли, хочется пальнуть… Бывает, граф так доведет, так доведет… Его счастье, что я в него еврейской дробью бью… — он раскатисто рассмеялся. — Мыслью!..

Неужели то, что он бьет в графа Завадского еврейской дробью — мыслью, — и есть третья новость?