Григорий Канович - Козленок за два гроша

— Помнишь, как ты у меня допытывался: «Ты всю реку вычерпаешь?» Всю не всю, а пол-Немана вычерпал, — ответил Шмуле-Сендер и просиял, завидев Эфраима. — А вот и твой отец!

— Помню.

— А как ты затычку вытащил — помнишь?

— Помню… Ну как — весь Неман вычерпал?

Старик Эфраим узнал сына еще издали, замедлил шаг, как бы свыкаясь со своей радостью и давая успокоиться сердцу. Побежишь, и оно, чего доброго, лопнет.

Не спеши, не спеши, уговаривал он себя, чувствуя, как в груди вместо одного сердца забилось два, одно другого громче и больней.

Застыл и Шахна.

Вид отца огорошил его. Старик Эфраим держался прямей, чем прежде; кудлатая его голова заросла еще больше; молодые дикие космы выбивались из-под шапки; он не горбился, не сутулился, и глаза его — насколько Шахна разглядел издали — тлели по-прежнему тихо и белесо, как головешки; только брови гуще присыпал иней, но и он был какой-то молодой, почти праздничный, словно выпал только вчера ночью.

— Дай-ка мне, Шмуле-Сендер, кнут, — попросил он, подойдя.

— Зачем? — испугался возница.

— Дай-ка! Дай!

Шмуле-Сендер протянул ему кнут, старик Эфраим расплел его, шутливо щелкнул им над немецкой шапкой Шахны.

— Что ты делаешь? — выпучился Шмуле-Сендер.

— Вытяну его за то, что приезжал редко… что тратился на меня…

Шахна не выдержал, бросился к отцу, обнял за плечи, поцеловал в можжевеловую бороду быстро, истово, виновато, уткнулся в стариковскую грудь, в которой, перебивая друг друга, продолжали биться два сердца, одно — радости, другое — тревоги.

— Ладно, — приговаривал довольный Эфраим. — В другой раз высеку… Завтра, завтра…

Он машинально повторял это «завтра, завтра», вкладывая в это слово какой-то непонятный постороннему смысл, важность которого должна была обнаружиться позже.

— Что ж мы стоим! Пойдем ко мне, — предложил Шахна.

— У меня, Шахнеле, дело, — отнекивался Шмуле-Сендер.

— Вилию решили вычерпать? Она и так обмелела.

— Посланец из Нью-Йорка приехал… Подарок от Береле привез… Золотые часы со звоном…

— Со звоном? — спросил Шахна и глянул на отца.

— Ага… — пробормотал Шмуле-Сендер. — Идите, идите… Вам надо вдвоем…

Старику Эфраиму не хотелось в такую минуту уличать Шмуле-Сендера во лжи.

— Шахна! Лошадь в пути проголодалась. Дай Шмуле-Сендеру на овес!

Семен Ефремович достал бумажник — ни Эфраим, ни Шмуле-Сендер никогда не видели такого кошелька с застежками, большими и малыми отделениями — и протянул водовозу деньги.

— Приходи к вечерней молитве, — промолвил Эфраим.

Шмуле-Сендер радостно замурлыкал; лошадь замотала головой. Она всегда знала, когда хозяин возвращается с деньгами, а когда и с пустыми руками. В этом гнедая Шмуле-Сендера была куда прозорливей, чем его жена — Фейга.

Жилье Шахны не обрадовало Эфраима. Оно поражало бедностью, даже убогостью. Единственное богатство — книги. Книг было много, больше, чем у рабби Авиэзера, и все толстые, в каких-то почерневших переплетах, от которых пахло клейстером и табачным листом. В углу стояла скромная односпальная кровать, застеленная недорогим серым покрывалом, с большой, взбитой, как взъерошенная наседка, подушкой.

— Да-да, — неопределенно протянул Эфраим. При таком жалованье Шахна мог жить намного лучше — купить мебель, шкаф, двуспальную кровать. Неужто он собирается ходить в холостяках целый век? — снять комнату попросторней, а может, даже не одну. Не придумал ли Шахна свою службу, как Шмуле-Сендер часы со звоном?

— Ты, наверно, есть хочешь? — спросил Шахна без всякой связи.

— Нет. Вижу, пейсы состриг. Одет по-немецки. Может, говорю, крестился?

— Бог миловал, — откашлялся Шахна.

— Но и раввином не стал. Почему?

Эфраим настойчиво, не давая Шахне передышки, подбирался к главному: что же он, его сын, делает в славном городе Вильно, где сорок пять синагог и десять базаров. Чем и на каком базаре торгует?

— Ты на меня не обижайся, — сказал Эфраим.

— За что?

— За вопросы. Что поделаешь, если старость — не вопрос, а ответ.

Эфраим поднял глаза, снова оглядел келью Шахны, задержался взглядом на давно не мытом окне, на золотом муравейнике лучей, потом — на сыне.

— Один живешь?

— Один. Господь бог тоже холостяк.

— Ишь, куда хватил!.. У господа бога есть ангелы… херувимы… мы, его дети…

— Мы — дети дьявола, — серьезно сказал Шахна.

Наступило тягостное молчание. Слышно было, как по Большой улице с лихой песней вышагивают солдаты.

Эфраим приехал в Вильно не для того, чтобы спорить со старшим сыном. Эфраим вообще не любит спорить. Шахна знает, зачем он пустился в эту далекую, в эту изматывающую дорогу. Почему чужой человек — Юдл Крапивников — ему про Гирша уши прожужжал, а родной сын об этом ни слова?

— Как ты думаешь, — вырвалось у него внезапно, — отдадут мне Гирша?

— Если суд его признает виновным, то вряд ли…

— А зачем он им мертвый?

— Его еще могут помиловать… Ради жизни можно поступиться своими убеждениями. Жизнь выше убеждений.

Эфраим насупился, выглянул в окно, за которым по-прежнему сокрушала булыжник тяжелая поступь солдат.

— Убеждения до тех пор хороши, — сказал Шахна, — пока не становятся предубеждениями. У Гирша жена… не сегодня-завтра родится ребенок… ты… — Он вдруг спохватился, что говорит с отцом, как с Ратмиром Павловичем.

— Для тебя я, выходит, не существую?

— Существуешь… Гирша защищает лучший присяжный поверенный в Вильно — Михаил Давыдович Эльяшев, — зачастил Шахна. — Будем, отец, надеяться, верить.

— Я, сын мой, со дня рождения верю… В бога… в вас, моих детей… Кроме веры, у меня никаких убеждений не было. И что?

Эфраим замолк.

— И что? — продолжил за него Шахна.

Раньше ему никогда не приходилось видеть отца таким открытым, смятенным, алчущим правды и понимания.

— Как был один, так один и остался.

— Ты не один, отец, — утешил его Шахна.

— Один. Один.

— А мы?

— Ты же сам сказал: «Мы — дети дьявола…»

— Я имел в виду совсем другое, — принялся оправдываться Шахна, с каждой минутой лишаясь не столько доводов, сколько уравновешенности.

— Верить можно только мертвым, — твоей матери Гинде, твоим мачехам Двойре и Лее… нищему Авнеру, да будет ему пухом земля, твоему деду Иакову… А вы — живые.

— Но мы, отец, в этом не виноваты.

— Да. И все же только мертвые не изменяют.

— А бог?

— Бог, — старик Эфраим запустил руку в космы. — Он такой же несчастный отец, как я… как Шмуле-Сендер… Он ждет от каждого из нас, что ему подарят часы со звоном… Но каждый из нас знает, что часов, показывающих веру, как время, нигде, даже в хваленой Америке, нет.

— Ать-два! Ать-два! — раздавалось за окном.

— Послушай, Шахна, где их хоронят?