Григорий Канович - Козленок за два гроша

Эфраим и не заметил, как к нему приблизился конопатый еврей с капризной, то и дело гаснущей свечой и голосом, от которого пахло воском, сказал:

— У тебя нет дома?

— С чего ты взял? — поежился Эфраим. Сполохи свечи падали на заросшее, непроницаемое лицо, как свет луны на пашню.

— Я это сразу понял, — буркнул конопатый. Он стоял рядом с Эфраимом, придвинув свечу к самому его носу и желая высветить что-то такое, что и сам Эфраим не знал.

— Ты ошибся, добрый человек. В Вильно живет мой сын.

Эфраим отвечал не столько конопатому, сколько его пытливой, встревоженной свече, и свеча, слушая его, разгоралась все ярче и ярче.

— Дом сына — не дом отца, — сказал незнакомец.

Эфраим поднял руку, пытаясь загородиться от пучка света, но пучок просачивался сквозь растопыренные пальцы.

— Как ты сказал?

— Я сказал, что дом сына — не дом отца. Дом отца — всегда дом сына. Оставайся!.. У нас тут тепло и тихо. Только крыс развелось — уйма… А во всем Фидберг виноват. Это они из его мясной лавки перебегают.

— А при чем тут мясник Фидберг?

— У него они столуются, а тут, — конопатый обвел свечой полукруг, — молятся, наверно… Ведь и у крысы должны быть свои молитвы.

От прежнего подъема, навеянного молитвой и сыновней перепалкой с господом (у них в роду все вздорили с всевышним, перебивали его), не осталось и следа. Эфраим чувствовал себя совершенно опустошенным. Шутка ли — приезжаешь из глухомани в Ерушалаим де Лита, и чем он тебя, святой и праведный, встречает? Один — за решеткой, другой — в больнице, третий — ох, уж этот третий, его гордость, его утешение в старости — прислуживает злейшим врагам Израиля. Он, Эфраим, когда видит городового — не то что жандарма, — обходит его за версту.

— Как хочешь, — промолвил конопатый. — Мы никого не гоним… Издалека приехал?

— Издалека.

— Меня не обманешь, — похвалил себя человек со свечой. — Хочешь, я тебе ее оставлю.

— Свечу?

— Это, знай, лучшее, что бог создал. День что? Налетела тучка, и нахмурился. Полил дождь, и свет не мил. А свеча? Свеча — это драгоценная вещь. Взял, когда вздумается, и зажег, и день не такой пасмурный. А то, что горит недолго, это не беда… Я человек, я завидую ей…

Старику Эфраиму на минуту показалось, будто конопатый подслушал его мысли, его бесплодный, кощунственный и изнурительный спор с богом — со свечой, которую — когда хочешь — зажигаешь и — когда хочешь — гасишь.

Была уже полночь, когда он вышел из молельни.

На Большую идти не хотелось.

Больница была закрыта.

Старик Эфраим поеживался от ночной прохлады. А может, сказывалось волнение? Озноб молитвы? Встреча с конопатым сторожем?

Он шел по Вильно один. Изредка за ним увязывались какие-то женщины, но, глянув на его лохматую физиономию, отворачивались и, крутя бедрами, как мишкинская мельница жерновами, ныряли в темноту. Одна из них, пьяная, задела его локтем и сказала:

— Рубль.

Эфраим замотал головой.

— У, жмот! — обиделась женщина. — С обрезанных я обычно полтора беру!

Сплюнула и исчезла.

Великая жалость захлестнула Эфраима: ему было жалко себя, жалко этой шлюхи, жалко Шахны, больного Эзры, несчастного Гирша и Церты, до которой, как он чуял, уже никогда не доберется. Прощай, Киев! Прощай, внук Давид! Все, все на жертвеннике, и нет сил залить его водой; бурдюки пусты; руки ослабли. Кто знает, доберется ли он до дома?

Эфраим усмехнулся.

Пути обратно не бывает. Только вперед, к могильному камню…

И он снова подумал о Гирше.

Какая память останется о нем там, на военном поле, во рву, на пустыре, над которыми даже вороны — еврейские плачеи — не летают? Но, может, он отделается каторгой?

Господи, зашептал на пустынной улице Эфраим, закуй моего сына Гирша в цепи! Закуй его руки, чтобы они никогда ни в кого не стреляли; ноги, чтобы они не следовали за нечестивцами и бездельниками, уповающими больше на пулю, чем на шило; закуй его рот, чтобы он никогда не извергал проклятий, ибо кто проклинает других, будет сам проклят в семи коленях; закуй его уши, чтобы он не слышал стонов жены и ребенка, который родится, вздохов отца и единокровных братьев, ибо он от этих стонов с ума сойдет; оставь ему только глаза, чтобы он оттуда, из сибирской дали, нет-нет да глянул на серую литовскую землю, на родную крышу, под которой он родился, на родное кладбище, на которое — если ему посчастливится — он вернется.

Каторгу!.. Каторгу!.. О, могущественный боже!

— Ты где так долго был? — тревожно спросил Шахна.

— Скажи мне, как найти его жену?

— Миру?

— Да.

— Зачем тебе Мира?

— Мне надо с ней поговорить.

— До суда?

— Да. У нас в местечке говорили: кто три раза был женат, того не остановишь.

— Ты собираешься… Ты… Да тебе же восемьдесят лет!.. С лишним!..

— Да, — сказал старик Эфраим. — Но ей… Мире… теперь, пожалуй, больше.

Семена Ефремовича не столько удивило желание отца навестить жену — вдову? — Гирша Миру, сколько совпадение их намерений. Женихи! Хо-хо-хо! Совсем недавно в 14-м номере он предлагал себя в мужья. А теперь отец! Хо-хо-хо!

Господи, ревновал к отцу Шахна, сколько в нем еще нерастраченной любви! Сколько решимости жертвовать собой, несмотря на все потери и разочарования! И сколько дикого, ничем невосполнимого одиночества! Как же они, его сыновья, могли забыть о нем ради своего скоморошничества. Да, да, все они — и он, Шахна, и Гирш, и Эзра — были не чем иным, как скоморохами. Младший показывал фокусы на площадях, средний фокусничал со справедливостью, а старший, самый что ни на есть мудрый, жонглировал между добром и злом, ходил по канату, натянутому над головой хитроумного, не равнодушного к лицедейству Ратмира Павловича Князева.

Как и его братья, Семен Ефремович полагал, что так оно и должно быть: отец на то и отец, чтобы мыкать одиночество. Одиночество — удел всех. Разве он, Шахна, не будет одиноким?

Одиночество, рассуждал Семен Ефремович, плата за жизнь.

Говорят: народы, страны. А что такое народы и страны, если не сумма одиночеств? Одинокие жандармы, одинокие революционеры, одинокие палачи!

— Где она живет? — спросил старик Эфраим.

— Гирш мне как-то говорил… Но я — надо же — забыл…

— Как ты мог?

— Каждый день с утра до вечера только и слышу: улицы, переулки, имена, фамилии, железнодорожные станции… Кажется, если память мне не изменяет, на Еврейской.

— Номер?

— И номера не знаю… Но ты не огорчайся… Сейчас ее все знают. Спросишь, где живет жена Гирша Дудака, и тебе тут же покажут.

— Страшно.

— Это оттого, что ты все время говоришь о Гирше как о мертвом… «Купим лопаты, похороним… Ты моложе, значит, женись…» Ведь еще может случиться чудо.

— Мне тоже хочется верить в чудо. Курица тоже мечтает быть орлицей, но весь век копошится в дерьме…