Григорий Канович - Козленок за два гроша

— Ну, зачем ты перед каждым душу открываешь? — напустился на него Авнер.

— А ты молчи, — одернул его Шмуле-Сендер. — «Вот! Вот! Вот она!» Эта лошадь такая же моя, как и твоя…

— Подумаешь — лошадь перепутал! Лошадь, Шмуле-Сендер, не жена, детей с ней не нарожаешь!..

— Ша, евреи, ша, — вмешался служка Хлойне.

— Нам тут больше делать нечего. Мы ничего не можем продать и ничего не можем купить. А что делают евреи, которые не могут ни того, ни другого?

— Что? — ухватился за скороговорку Хлойне, как за конец веревки, Шмуле-Сендер.

— Евреи делают третье!.. Евреи идут к самому Иоселе-Цыгану! Может, там их счастье ждет.

— Счастье у конокрада? — изумился Авнер. — Да он же Шмуле-Сендера несчастным сделал!

— Ну и что? Те, которые нас сделали несчастными, могут нас и осчастливить, — загадочно промолвил Хлойне. — Разве они, — служка показал рукой на восток, — там, в своем Петербурге, не могут издать указ?

Ни Авнер, ни Шмуле-Сендер, ни Эфраим не могли взять в толк, что общего между Иоселе-Цыганом и Петербургом.

— Какой указ? — спросил водовоз.

— Объявят всех евреев счастливыми. И тебя, и меня, и его, и Иоселе-Цыгана. У счастливых никто лошадей не крадет, у счастливых никто сыновей не отнимает, не посылает на каторгу, у счастливых все как у людей.

— Послушай, любезный, — не выдержал нищий Авнер. — Иоселе-Цыган что — приходится царю племянником по материнской линии? От твоих разговоров под ложечкой сосет.

Пока они ехали, время тянулось медленно; день казался бесконечным, а сейчас, когда у них украли лошадь, часы летели быстро, и каждый из них лишал Эфраима надежды, не приближал к Вильно, а отдалял.

Вся затея с поездкой показалась глупой до невозможности, до стона, до сквернословия, но Эфраим не умел ни стонать, ни сквернословить, ни ускорять, ни замедлять время.

Они тут рыщут по базарам, ищут неуловимого Иоселе-Цыгана, а там военно-полевой суд, наверно, уже выносит свой приговор. Военно-полевому суду никого искать не надо — судьи на месте, обвиняемый в кандалах.

Но странная мысль, что, пока он спешит к сыну, с тем ничего не случится, не оставляла Эфраима. Пока он спешит, Гирш в огне не сгорит и в воде не утонет, ни время, ни суд не властны над Гиршем, и палач не намылит веревку, а если и намылит, то она, как змея, как уж, выскользнет у него из рук и уползет.

— Вы ступайте к Иоселе-Цыгану, — сказал Эфраим. — А я… я постараюсь на попутной телеге…

— Нет, — вскричал Шмуле-Сендер. — Вместе поехали — вместе вернемся. Правда, Авнер?

Его правда, как всегда, нуждалась в подпорках.

— Вместе! — воскликнул Авнер. — Вместе! К Иоселе-Цыгану! В Вильно! К царю в Петербург! В Америку! В Палестину! Это побираются врозь, а жить надо вместе. Вместе! И на кладбище вместе!

— Не про нас да будет сказано, — вставил служка Хлойне.

— А где этот паскудник, чтоб земля его не носила, живет? — спросил Шмуле-Сендер, с надеждой глядя на Эфраима.

— Там, — отхватил кусок Литвы Хлойне. — Там они, — повторил он задумчиво. — Все.

— А сколько их? — напуганный множественным числом переспросил Авнер.

— Двенадцать.

— Двенадцать конокрадов? — ужас исказил лицо Шмуле-Сендера.

— Конокрад — один. И еще Хася и десять мазуриков, — объяснил Хлойне.

Так и быть, дойду вместе с ними до дома этого Иоселе-Цыгана. Может, он отдаст гнедую, услышит, куда и зачем едем, и отдаст. Нельзя красть лошадь с похорон. Нельзя.

— Послушай, любезный, — поравнялся Эфраим со служкой. — У вас тут кто-нибудь читает газеты?

— Газеты? Исправник читает газеты, — черпал последние ягоды из лукошка своего терпения Хлойне, моргая круглыми кукольными глазами.

— Да плюнь ты на эти газеты! — пристроился к ним Авнер. — Какую новость ты хочешь в них прочитать?

— Какую? Конечно, хорошую, — неожиданно пришел на помощь каменотесу Шмуле-Сендер.

— В наших газетах новостей не бывает, — Авнер высморкался и вытер нос краем задубелой рубахи.

— Как не бывает? — Шмуле-Сендер не скрывал своего удивления.

— Хороших, — сказал Авнер и добавил: — Для евреев.

— А что, по-твоему, только мы их ждем — этих хороших новостей, а они, — Шмуле-Сендер вперил взгляд в чернеющую стену леса, в горизонт, в придорожное распятие, — они не ждут? Все ждут. Но хорошие новости умыкнули от нас, как Иоселе-Цыган мою клячу.

Шмуле-Сендер сразу сообразил, почему Эфраим газетой интересуется.

— Думаешь, про него еще раз напишут? — нескладно подольстился он к Эфраиму.

— Не знаю, — ответил тот и повернулся к Хлойне. — А еврейскую… еврейскую кто-нибудь у вас читает?

— Резник Хаим читал.

— Он что, уехал? — разочарованно спросил Эфраим.

— Унесли… Три месяца тому назад унесли!.. — ответил служка.

— Господи! — почесал в затылке Авнер. — Евреи умирают, а плохие новости живут. Когда же будет наоборот?

— Сын у Хаима остался. Генех. Может, его спросить? Это по дороге, — сообщил Хлойне.

— А как же Иоселе-Цыган? Пока вы будете читать свои газеты… — начал было бывший бакалейщик, но поймал взгляд Эфраима и замолк. Бог с ней, с лошадью, лишь бы сын Эфраима Гирш остался в живых.

— Иоселе-Цыган приходит домой только глубокой ночью, и то не каждой, — сказал Хлойне.

Сын резника Генех, высокий, рано облысевший, с гладкими, словно лезвие халефа — обрядового ножа, — щеками, узнав, в чем дело, зевнул, оставил пришельцев в прихожей, закапанной куриной и гусиной кровью, скрылся в доме, но вскоре вернулся со смятой газетой в руках…

— Четырнадцатое мая, — объявил он, разворачивая газету. — Подходит?

— Подходит, — неуверенно сказал Эфраим. Какое число сегодня, он не знал, но чувствовал: четырнадцатое мая было давно, четырнадцатого мая и зелень другая, и деревья только одеваются в свой пышный наряд.

— Как фамилия? — спросил Генех и принялся что-то выискивать в газете.

— Дудак. Гирш Дудак, — пробормотал Эфраим.

— А что он такое сделал? — не отрываясь от газеты, протянул сын резника и снова зевнул. Когда он зевал, то высовывал кончик розового, нетрефного языка.

— Что он сделал? — повторил Эфраим. Ну как тут объяснишь человеку в двух словах?

— Он… — начал было Авнер.

— Он, — перебил нищего Шмуле-Сендер, — он сделал несчастным своего отца… он преподнес ему большой подарок.

— Подарок? — оживился Генех. Как и Хаим, его отец, он всю жизнь имел дело только с женщинами, которые приносили ему на шхиту домашнюю птицу. Служку Хлойне Генех знал, другие же были ему незнакомы, и оттого, а может, по другой причине, он меньше зевал.

— А что за подарок может сделать сын своему отцу? — пропел Авнер. — Он подарил ему мертвого губернатора.

Газета в руках сына резника заколыхалась, как ветка.

— Позвольте! Позвольте! — зачастил он. — А зачем его отцу мертвый губернатор?