Григорий Канович - Козленок за два гроша

Шмуле-Сендеру не хотелось, ну совсем не хотелось его скидывать. Белый Берл был самой теплой, самой надежной его одеждой — зимой и летом, осенью и весной.

— И ты, Эфраим, сними с себя негодника Гирша, бродягу Эзру, свою гулящую Церту. Станьте рядом со мной! Ты, Шмуле-Сендер, по правую руку, а ты, Эфраим, — по левую.

— Нам надо ехать, — сказал Эфраим. — Поедем, Авнер!

— А что я там не видел? Двери, двери, двери!.. Гроши, гроши, гроши!..

— Ты же обещал помочь мне… обещал ради моего сына Гирша постучаться в любую дверь… даже к царю-государю, — напомнил Эфраим. — Одевайся… Когда сделаем все дела, когда вернемся обратно, тогда мы, Авнер, все разденемся… и станем друг с другом рядом и будем, нагие, шуметь, пока нас не выкорчуют.

Лошадь отыскала в сумерках прошлогоднюю траву, и в тишине раздалось хрумканье — неторопливое, первозданное. Гнедая, оставленная без присмотра, ступала по мшистым островкам, задевала своей крупной головой ветки, и ветки трещали, словно в печи, и от этого треска, от этого невидимого, бездымного огня в чаще становилось светлей и теплей.

Эфраим подошел к дереву, на суку которого висела убогая одежда Авнера, снял ее и протянул дряхлому, жалкому и смешному Адаму, нищему из нищих, горемыке из горемык.

— Не заставляй меня, Авнер, пускать в ход руки, — предупредил Эфраим.

— Эх, вы! — простонал Авнер. — Эх, вы! Не разделись… Не захотели быть счастливыми…

Шмуле-Сендер вдруг хватился лошади.

Гнедой поблизости не было. Может, и она вздумала стать деревом. Может, уже стала.

— Моя орлица… моя орлица, — звал ее Шмуле-Сендер. — Где ты, где ты? Только не называйте ее клячей… ибо господь бог создал ее из нашего бессилия, из наших упований, из наших надежд, как женщину из нашего ребра.

Лошадь, как бы услышав его слова, вынырнула из-под ели, побрела по мху, как по разостланной медвежьей шкуре, уткнулась в голого Авнера и принялась лизать его теплым и шершавым языком и одевать в свои поцелуи, как в одежду.

Когда ее запрягли в телегу, стоявшую среди озимых, губы у нее еще пенились, и пена ее была отравлена проказой отчаяния, которую гнедая слизала с дряхлого, почти обезумевшего Авнера.

Была суббота — день, когда по закону запрещается работать и двигаться.

Но больше ждать Эфраим не мог. Если везешь лекаря к больному, вспомнил он, если торопишься, чтобы кого-то спасти от смерти, то бог не засчитывает тебе греха, ибо какой же грех — спасение человека?

Эфраим спешил. Спешил спасти Гирша. Спешил спасти Эзру. Спешил спасти Церту.

— Это конвой можно обманывать, а не бога, — воспротивился Шмуле-Сендер.

— Сегодня бог — это я, — сказал Эфраим.

— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — ужаснулся Шмуле-Сендер.

— Один раз каждый из нас должен… — пробормотал Эфраим.

— Что? Обмануть бога?

— Стать им… Чтобы почувствовать, как ему с нами тяжело, — сказал Эфраим. — Как мало у него времени…

— Для чего?

— Чтобы каждого из нас сделать счастливым.

— Ты как хочешь. А я отказываюсь… суббота — святой день. На! — Шмуле-Сендер протянул ему вожжи. — Правь сам, спаситель… бог!..

Он слез с облучка, устроился рядом со срубленным Авнером, вперив взгляд в спину Эфраима, тихо понукавшего лошадь.

Только отъехали они верст десять, как их остановил маленький сухонький человечек, похожий на ешиботника или на бродячего портняжку. У него не было никакой поклажи, если не считать крохотного деревянного чемоданчика и отесанной осиновой палки в руке.

— Не подвезете ли, люди добрые, — ломким детским голоском пропел он.

— Далеко ли путь держишь, почтенный? — спросил Эфраим.

— Далеко. Отсюда не видно. — Он шагал рядом с телегой, держась за грядку.

— В Вильно?

— В Ерушалаим.

— Ааа, — протянул Эфраим. — Долга дорога.

— Короткие дороги ведут только в лавку и на кладбище, — сказал странник и, не дожидаясь разрешения, погрузил свой деревянный чемоданчик в телегу. — Я ухожу… ухожу, как Моисей из Египта… Только один… Жена отказалась… дети отказались…

Эфраим придержал лошадь, и человек с посохом забрался в телегу.

— Здравствуйте, евреи, — поприветствовал он Шмуле-Сендера и Авнера, но те сделали вид, будто не услышали. — Мои дети и жена не верят ни в молочные реки, ни в кисельные берега, — как-то весело сообщил странник.

— А ты… ты, почтенный, веришь?

— Не верю, — искренне признался тот.

— Почему же ты уходишь?..

— Почему? — человек с посохом оглядел своих попутчиков. — Они кто?

— Водовоз и нищий.

— Почему, спрашиваете, ухожу?.. Потому что не хочу быть лишним…

— А если ты и там окажешься лишним?

Странник сложил руки на груди, нахохлился, как озябшая курица — он, видно, и впрямь за ночь озяб, — зажмурился и через некоторое время в телеге раздался благочестивый и безмятежный храп.

Насколько хватало глаз, тянулась серая, в заплатах леса на обочинах, сермяга большака.

Храп человека с посохом то замолкал, то усиливался. Прикорнули и Шмуле-Сендер с Авнером.

Наконец большак убаюкал и Эфраима, и на него снизошла какая-то невыразимая благодать.

Ему почудилось, что при въезде в Россиены телегу подбросило, она оторвалась от земли, взмыла в небо и понеслась над деревнями и селами Ковенской губернии, над лесами и реками Северо-Западного края, над озимыми и яровыми, над нуждой и богатством, над военно-полевыми судами и виселицами; бег гнедой в облаках был легок и стремителен, семью семь ангелов сопровождали ее, трубили в семью семь труб и извергали на землю не чаши гнева, а переполненные чаши любви.

Любви было столько, что ее хватало для всех: для коз и волков, лошадей и деревьев, русских и евреев, литовцев и поляков, персов и японцев, изгнанников и скитальцев, новобранцев и подсудимых и даже для подневольных надзирателей и конвоиров; столько, что ее ни у кого не надо было вымаливать и ездить за ней за тридевять земель.

До Вильно оставалось сто семьдесят верст. Сто семьдесят верст до города праведников, женихов и висельников.

К утру свадьба притомилась, но по уговору Данута и Эзра должны были веселить ее еще весь завтрашний день: недаром отец невесты достопочтенный Мендель Пекелис, маленький, пучеглазый, как лесная кукушка, еврей в черном праздничном сюртуке и в ермолке, бархатной скорлупкой прикрывавшей желток лысины, заплатил им чуть ли не за неделю вперед. На такие деньги не только сытно поешь в придорожной корчме или трактире, но и до самого Вильно доберешься.

В Вильно Эзра и Данута надеялись немного заработать, все-таки не глухомань, большой город, свадеб там справляют уйму, только успевай на них петь и плясать, чтобы потом через Минск и Смоленец двинуться в Москву, а оттуда в Сибирь за бурым медведем — мечтой всех бродячих скоморохов и площадных лицедеев.