Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

— Нет, нет, нет. Ради Бога, уходите, уходите. Скорее уходи… Иди же.

Когда ко мне спустилась Сисси в длинном пальто и огромной шляпе, в которой она выглядела на редкость нелепо, я все еще не мог справиться с волнением и прийти в себя. Мы молча вдыхали холодный ночной воздух, пропитанный запахом моря. Прохожих было мало, движения никакого, мы шли куда глаза глядят, бездумно проходили улицу за улицей, из резкого света фонарей вступали в длинные полосы тени; изредка слышались шаги и случайные звуки голосов. В своем наряде Сисси могла только мелко семенить и тяжело висла у меня на руке.

Сквозь толстую ткань ей непонятным образом передалось волнение, которым я был охвачен.

— Что было, когда ты отнес ей книгу? — спросила она с какой-то тихой грустью.

— А ты как думаешь? Конечно, ничего.

— Нет, не ничего. Но не слишком много, ведь у вас совсем не было времени. — Она помолчала. — Джули очень увлечена тобой — правда-правда, — хоть и притворяется, что нет. Но я-то вижу.

— Значит, ты видишь больше, чем я.

— Конечно, глупыш. Пусть я неученая, — так оно и есть, — но уж в этом-то разбираюсь. Только не забывай, что говорил о ней Ник. И если уж не можешь не мечтать о женщинах, то лучше думай о своей Нэнси.

— Но это же не я, а вы сами — женщины — никак не можете слезть с любимого конька, Сисси.

— Верно, Дик, я знаю. Так уж мы устроены. — Она не вздохнула, — вздыхают вообще только в романах, — но как-то слабо и печально охнула. — Фу-ты, черт! Субботний вечер! Сколько себя помню, всю жизнь ненавидела субботние вечера. Потому я так и взъелась на Ника, за то, что он удрал и оставил меня одну. Больно нужен мне этот сэр Алек, как его там, со своим домом… Просто неохота сидеть одной в этой гнусной, промозглой шотландской гостинице, да еще в субботний вечер.

— Но ты же не одна.

Ну, не совсем, это верно. Спасибо тебе, Дик, милый. Я так благодарна за эту прогулку. Ведь я знаю, тебе не хотелось идти. Я очень люблю тебя, Дик. Пойдем-ка теперь в другую сторону.

Мы повернули и вышли на широкую террасу. Одна сторона ее была застроена высокими домами, а там, где мы шли, домов не было, только узкая аллея между деревьев.

— Здесь лучше. — Сисси чуть повеселела, хотя все еще казалась маленькой и грустной. — А знаешь, тебя еще один человек любит, даже очень, только на свой лад. Ты ни за что не поверишь, если судить по его разговору… Да, да — твой дядя Ник.

— Ну, не очень-то он это выказывает.

— Так ведь это же в его духе, понял? Уж кто-кто, а я-то знаю. Давай присядем на минутку. Скороход из меня никудышный. Уже выдохлась.

Я не заметил скамейки, а она увидела.

— Ты так скоро замерзнешь, — сказал я, когда мы сели. — А сесть поближе мешает шляпа.

— А я ее сниму. — И начала отшпиливать шляпу. — Вот, гляди.

Она взяла шляпу в левую руку, а правую, с которой таинственным образом исчезла перчатка, положила мне на плечо, потом прислонилась ко мне и погладила по щеке.

— У меня к тебе просьба, Дик, — тихо сказала она. — Я такая несчастная. Исполнишь? Я не про любовь… Ты не подумай — это совсем другое. То, чего у меня никогда не было. Дик, пожалуйста, обними меня и прижми к себе, вроде я тебе очень нравлюсь, но больше тебе ничего не надо… Просто будь нежным и ласковым. Пусть не по-настоящему, а как будто… Пожалуйста… всего один разочек.

Она прижалась щекой к моей щеке, я обнял ее и начал целовать лицо, дрожащие веки, губы — вкус их мне не понравился, как и крепкий запах ее духов. Потом она плакала и, всхлипывая и глотая слезы, лепетала:

— Мне иногда так страшно, что со мной будет? Он меня не любит, только берет, когда ему захочется… А я его люблю — правда, не всегда, бывает, что и ненавижу… Да что толку?

Все это продолжалось до тех пор, пока я не сказал, что пора возвращаться. И левый борт моего пальто еще несколько дней отдавал ее духами.

В постели я постарался стереть из памяти этот день и начал читать книгу С. Дж. Холмса «Заметки о науке живописи», которую купил у букиниста в Эдинбурге за три шиллинга шесть пенсов. Но я никак не мог заснуть над ней, и в конце концов пришлось встать и потушить свет. А потом, конечно, пошли всякие мысли и воспоминания.

Если когда-нибудь мне приходило в голову, что свои пять фунтов от дяди Ника я получаю зря, то в понедельник 10 ноября 1913 года в Абердине все мои сомнения исчезли. К концу второго представления я буквально валился с ног. Утром была обычная беготня, проверка багажа, разговоры с режиссером и плотником по поводу «Индийского храма», трюков и реквизита, указания осветителям, потом, как всегда, репетиция с оркестром и скандал из-за Томми Бимиша, который явился с похмелья и отнял у всех массу времени. В восемь утра я позавтракал копченой селедкой и к половине первого, после репетиции и ругани с полдюжиной людей, желавших занять сцену в отведенное для нас время, я был зол на весь свет и умирал от голода и жажды. Наконец, поручив Сэму и Бену собрать все, что требовалось для «Исчезающего велосипедиста», я помчался в бар, который по слухам был сразу за углом, но находился куда дальше, и поел там каких-то подозрительных пирожков, запив их пинтой пива. Когда я вернулся, на ярко освещенной сцене уже стоял дядя Ник в своей шляпе и пальто, напоминавший иллюстрацию к модному роману.

— Где тебя черти носят?

— Выскочил пропустить кружку пива и поесть.

— Мог бы и подождать.

— Послушайте, дядя, — сказал я сердито, — не знаю, когда встали вы, но я здесь почти пять часов. Я не жалуюсь. Это моя работа. Только не говорите таким тоном и не смотрите на меня так, будто я все время бью баклуши. Я не присел с восьми утра.

— Ах ты, молокосос. Когда в следующий раз захочешь мне дерзить, лучше прикуси язык. — Это говорилось без улыбки. Он не выходил из роли индийского мага, но по его тону я понял, что он смягчился. — А ну-ка, пока мы ждем, испробуй этот велосипед. Нет, Сэм, не туда… — закричал он, отходя.

Велосипед был намного меньше и легче обычной машины. Я не катался с детства, и поначалу мне было трудновато. Я чуть не наехал на Сисси, которая с несчастным видом слонялась по сцене, словно ничего не ждала, кроме неприятностей.

— Осторожней, Дик, — шепнула она, ухватившись за велосипед, когда я остановился. — Ты еще не знаешь, каков он, когда готовит новый номер. Это дьявол, сущий дьявол. Но ты не обращай внимания. Он ничего не может с собой поделать.

По правде сказать, как только началась настоящая репетиция, я и сам перестал злиться, хотя не очень-то верил, что у нас что-нибудь получится. Дядя Ник требовал идеальной точности и гонял нас, без конца заставляя повторять все снова и снова, когда мы уже давно считали, что все идет отлично; его представление о совершенстве было совершенно иным. В номере были заняты все: Сэм и Бен, надежные, но чересчур медлительные, Сисси и Барни, подвижные, но из-за нервозности способные все испортить, и я, которого велосипед утомлял и раздражал. Четыре мучительных дня, с понедельника до четверга, дядя Ник держал нас усилием своей железной воли; он добивался самодисциплины, ни разу не снизив требовательности, ни разу не отступив от своих понятий о совершенстве, не обращая внимания на наши протесты и на собственную усталость. Я не могу вдаваться в подробности, не раскрыв секрета, но роль моя состояла в том, что я медленно подкатывал к открытой двери, а затем по знаку дяди Ника — он давал зеленую вспышку — поворачивался и выскальзывал за сцену сквозь скрытую щель в заднике. Мне приходилось проделывать все это бесконечно, потому что другие все время ошибались, я бесился и в душе проклинал свой рабский труд; однако не мог не восхищаться дядей Ником, который силой заставлял нас осуществлять то, что он сначала придумал, а потом одел в плоть и кровь чертежей. И то, что казалось немыслимым в понедельник, во вторник и среду уже начало вырисовываться, а в четверг превратилось в чудо. Я, естественно, никогда не видел этого номера из зала, но в пять часов в четверг был устроен просмотр для директора и режиссера. И хотя сцена была освещена куда хуже, чем по вечерам и показ шел без костюмов и без грима, оба они пришли в восторг.