Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

— Было бы поздно, если бы не я, — сухо ответил дядя Ник. — Они прекрасно проведут время в своих берлогах. Я спрашивал. Я послал им большую корзину, а в ней все, что их душе угодно. Корзина от меня и от тебя. И от Сисси, конечно, тоже.

— Ну, слава Богу! От сердца отлегло!

— Могу себе представить. Только надо все-таки думать, малыш. Завязывай узелки на память, вот как я. А теперь пожалуйте полсоверена, мистер Хернкасл, — это ваша доля.

— Конечно, дядя Ник. Вот десять шиллингов. А вы бы спросили их с меня, если бы я промолчал?

— И не подумал бы.

Я засмеялся.

— Значит, не заговори я о Сэме, Бене и Барни, я бы сэкономил десять шиллингов?

— Верно, малыш.

— И вы бы заплатили мою долю из собственного кармана…

— Да. Но ты бы упал в моих глазах, вот в чем штука, Ричард. А мое уважение, наверно, стоит десяти монет…

— Еще бы. Но признаюсь, дядя Ник, вас понять не так-то легко…

— Это потому, что я до мозга костей здравомыслящий человек. А вполне здравомыслящие люди — большая редкость. — Он сказал это без улыбки, он не шутил. — Вы теперь почти все с приветом — кто больше, кто меньше. А я — нет. Кстати, завтра на обеде у Томми следи за собой.

— А почему? Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайся, малыш. Я имею в виду мисс Джули Блейн. Ты думаешь, никто ничего не заметил на позапрошлой неделе в Шеффилде? Сисси не больно-то умна, по и она все видит и слышит. Да и я тоже. Так что смотри, малыш, чтобы завтра ничего такого. Нам нужно веселое Рождество, а не неприятности.

— Я думал, вы не верите в веселое Рождество.

— И не верю. Мы ведь большей частью просто дурачим сами себя. Но что такое неприятности, я знаю и не хочу их. Так что завтра не распускай руки, малыш.

Рождественским утром я встал поздно, выпил чаю с ломтиком тоста, полюбовался подарками, которые Бентвуды сделали друг другу, поглядел, как они, нагруженные разноцветными свертками, уходили на весь день в гости к его брату, заливаясь по обыкновению радостным смехом. Это было примерно в полдень. В «Летающей лошади» нас ждали к часу, поэтому я с полчаса собирал свои подарки и снимал со стен веточки остролиста и розовые бумажные цепи, которые миссис Бентвуд развесила в моей комнате, — они тут были как-то не на месте. День был холодный, могло похолодать еще больше, и я оставил газовый камин включенным, только убавил пламя и поставил перед ним блюдце с водой, чтобы в комнате было чем дышать, когда я вернусь. Я не мог отделаться от ощущения, что еще до конца дня в этой комнате произойдет что-то очень важное.

Взяв подарки, я вышел из дома и не спеша — времени оставалось еще вполне достаточно — пошел по Северной, потом по Южной Шервуд-стрит в сторону Поултри. Во мне боролись два чувства — они должны были бы нейтрализовать одно другое, но этого не происходило. То ли эти чувства располагались на разных душевных уровнях, то ли я колебался между ними. С одной стороны, я был возбужден и полон страстного ожидания. Ведь как-никак я направлялся не куда-нибудь, а на веселый и обильный рождественский обед в знаменитой старой гостинице, к тому же там будет Джули, и кто знает, что может случиться — во время обеда или после него. Среди этих мыслей и радужных надежд Джули сверкала, как фея с рождественской елки. А с другой стороны, я чувствовал какую-то опустошенность и печаль. Может быть, меня подавлял вид Ноттингема в рождественское утро, с его пустынными и притихшими улицами, — словно город отворачивался от меня, показывая, что вот он дома, а я — бездомный. Может быть, отсюда и шло мое чувство печали и опустошенности. Но теперь мне кажется, было еще что-то, не связанное со временем и местом, а имевшее отношение только к роману с Джули. Я думаю, что еще до того, как этот роман по-настоящему начался, я уже представлял себе, чем он кончится.

На обед было приглашено четырнадцать человек. Кроме нас восьмерых были участники феерии: Первый Мальчик (пышная сорокалетняя женщина), Первая Девочка (вся в локонах и ямочках), Королева фей (крупная блондинка, радость Рикарло), Король демонов (пожилой баритон с густыми бровями и сизым подбородком), комики братья Бегби (оба маленькие, без возраста, с помятыми лицами). Я оказался между Сисси и Королевой фей из феерии напротив Томми и Джули. Я спросил Джули, где старик Кортней, но она покачала головой и нахмурилась, и я понял, что он у Томми в немилости. (Это относилось и ко мне, но потом я узнал, что Джули добилась для меня приглашения, сказав Томми, что я как-никак племянник Ника, и Ник без меня не пойдет.) Пока пили розовый джин и херес с горьким пивом, все обменялись подарками. Дядя Ник преподнес мне потрясающий набор акварельных красок и кисти, Сисси — два галстука, а Дженнингс и Джонсон, которым я подарил старое солодовое виски, вручили мне футляр с тремя прекрасными трубками. С Джули мы шепотом условились обменяться подарками позже. После этого уселись за стол, ломившийся от яств и вин. Женщины, за исключением Джули, которая на людях всегда была холодноватой и отчужденной, вначале держались чрезвычайно церемонно, хотя и очень мило, и трепетали ресницами, но затем, после первых бокалов вина и рюмок виски, когда хлопушки были разорваны и бумажные шляпы надеты набекрень, они почувствовали себя свободнее, читали вслух предсказания и загадки, найденные в хлопушках, и хохотали до упаду, слушая соленые актерские шутки. Дядя Ник, дымя сигарой и приступив уже ко второй бутылке шампанского, завернул три игрушки в цветную бумагу, повертел пакетик между ладоней, потом развернул его и показал нам, что игрушки превратились в пачку сигарет. Рикарло развлекал Королеву фей, он жонглировал вилкой, ложкой и четырьмя хлопушками. Томми надевал разные бумажные шляпы и произносил соответствующие каждой монологи; это было очень забавно, но под конец он расшумелся, и речь его стала бессвязной. Дженнингс и Джонсон, найдя более или менее подходящие шляпы, изобразили невадского шерифа и краснокожего индейца. Мы с Джули смеялись и аплодировали вместе со всеми, но всякий раз, когда наши взгляды встречались, я понимал, что на самом деле она не здесь, не среди них. Потом Томми, сильно взмахнув руками, качнулся назад и упал вместе со стулом; дядя Ник и Билл Дженнингс подхватили его и поставили на ноги, но он, ничего не видя и с трудом ворочая языком, требовал новой выпивки. К этому времени все уже вышли из-за стола. Джули посмотрела на меня, и я, пользуясь суматохой, незаметно выскользнул на улицу.

Помня, что говорила Джули, я ел немного, но выпил свою долю бургундского и, идя быстрым шагом к дому Бентвудов с подарками под мышкой, уже не чувствовал ни печали, не опустошенности. Я прошел прямо в свою комнату, прибавил огня в газовом камине, задернул занавески и начал устраивать разные световые эффекты. У Бентвудов было электричество — довольно большая редкость в 1913 году — и великое множество светильников; в моей комнате на потолке висела целая гроздь ламп, затянутых желтым шелком, а по стенам еще шесть ламп в розовых абажурах, поэтому можно было зажигать их в различных сочетаниях. Я распаковал подаренные дядей Ником акварельные краски, но был слишком неспокоен, чтобы рассматривать их и радоваться, — тот, кто желает усмотреть здесь нечто символическое, волен это сделать. Я надел шлепанцы, умылся, примерил один из галстуков — подарок Сисси — и остался им недоволен. Разумеется, я не переставал гадать, придет ли Джули, и если придет, то когда. Мысль, что я могу напрасно прождать много часов, была невыносимой. И все же если бы мне сообщили, что она не может прийти, я бы пережил это и даже почувствовал облегчение. Несообразность — верно? Но тут я ничего не могу поделать, ибо все было именно так. Я слонялся по дому, брал в руки какие-то вещи и, не взглянув, клал на место, несколько раз поднимался по лестнице и нарочно спускался вниз не обычным способом, а как-нибудь по-чудному, чтобы прошло больше времени. Конечно, я поминутно взглядывал на часы, хотя что толку было знать, двадцать ли минут пятого или уже половина; я все равно твердил себе, что мои часы спешат, чего в действительности не было. И вот, когда я уже почти решил, что она не придет, я услышал, как открывается входная дверь, и пулей помчался вниз.