Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

Город был забит до отказа. Но педантичный дядя Ник, который много раз бывал здесь и отлично знал, что его ожидает, еще загодя заказал комнаты в большом пансионе недалеко от «Паласа». Теперь, когда он был один, без Сисси, вторая комната ему не понадобилась, и пришлось сменить номер, но возражений это не встретило. Он взял большую комнату на втором этаже, а я устроился над ним в меньшей. Хозяйка дома, миссис Тэггарт, была угрюмая вдова-шотландка, ей помогала дочь Тесси, рыжеволосая девица с голодными глазами, и толстая, вечно шмыгающая носом служанка, которой никак не подходило ее нежное имя Вайолет. На верхнем этаже, рядом со мной, было еще трое постояльцев. Две девушки, Мэйзи Доу и Пегги Кэнфорд работали в эстрадном оркестре одного из приморских кафе. Третий — лысый коротышка, мистер Прингль, — был астрологом.

В ту памятную субботу на вечернюю трапезу, состоявшую из холодной баранины, отварного окорока, картофеля и салата, собралось человек двенадцать. Дядя Ник не жаловал традиционного застолья в пансионах и потому сидел надутый и все время молчал. Я поддерживал разговор с мистером Пришлем и девушками; они были живые и вполне хорошенькие, но на душе у меня было тоскливо.

О завтрашней репетиции в «Паласе» можно было не беспокоиться, так как театр-варьете в Блэкпуле был большой, процветающий и отлично налаженный, но актеры были решительно не в своей тарелке. Мы с самого начала не очень-то ладили между собой, а теперь, когда над нами тяготело подозрение в убийстве, все словно барахтались в трясине недоверия и подозрительности. Не сумею объяснить почему, но жизнь в Блэкпуле была еще хуже, чем за неделю до того, в Престоне. Мы будто жили теперь совсем в другом мире, и казалось, целая вечность прошла с тех пор, как я поджидал на репетициях Нэнси или бегал с Джули в «бар-за-углом». Люди без воображения, неспособные восстановить в памяти переживания молодости, сочтут это преувеличением. С годами мы привыкаем жить, и даже неплохо, в замкнутом, неизменном мире, но в юности порой чувствуем, что все мироздание изменилось вдруг самым непостижимым и зловещим образом, мы и не замечаем, что одна пора уже кончилась и настала другая. Так, годом позже, на фронте, мне опять казалось, что я живу совсем в другом мире, и целая вечность прошла с тех пор, как я был на репетиции в Блэкпуле.

В то утро я решил спуститься к морю, погулять с полчасика по аллеям, а затем выяснить, что за обед приготовили нам миссис Тэггарт и Тесси, — вкусный, горячий, полуденный обед, гордость Блэкпула.

Однако не успел я дойти до выхода, как меня остановили:

— Позвольте узнать ваше имя? Моя фамилия Крабб, инспектор Крабб, с вашего позволения. Вижу, что вы уже слыхали обо мне.

— Да, инспектор. Я — Ричард Хернкасл, из группы Гэнги Дана.

Он заглянул в записную книжку.

— Так-так, значит, это вы и есть. В таком случае… — Он помолчал, затем сунул книжку в карман, посмотрел на меня пристально и сказал: — Вы сейчас все дела закончили? Отлично. Что намереваетесь делать дальше?

— Если есть с кем, обычно я в это время захожу пропустить стаканчик. Но сейчас никого нет, и я хотел прогуляться.

— Тогда, если не возражаете, мы вместе совершим прогулку, а затем пропустим по стаканчику.

— Хорошо, инспектор.

— Но без особого восторга?

— Сегодня мне вообще не до восторгов. Но поскольку к часу мне надо вернуться к себе в берлогу, то пойдемте погуляем.

И вот мы на улице — яркое солнце бьет прямо в глаза. В котелке, в сорочке с высоким воротничком и с узким черным галстуком, в синем поношенном сюртуке Крабб выглядел здесь посторонним. Он был высокого роста, худой, хотя и широкоплечий; над подбородком торчал длинный, острый нос, из-под которого усы свисали как-то бесформенно и уныло. Глаз я не мог разглядеть, так как он щурился от сильного солнца. Но если он и в самом деле был «грозой преступного мира», как рекомендовал его Фарнесс, то с первого взгляда это трудно было предположить.

— Удивительно здесь дышится, — сказал он, втянув в себя воздух. — И все-таки городишко этот не по мне. Никогда я его не любил, с тех самых пор, как начал соображать, что к чему. Это — гигантская ловушка для выкачивания денег: тут кругом одни дураки да мошенники. Но воздух изумительный. Жаль, что нельзя перекачать его в Вестминстер. Здесь каждый второй пьян от воздуха. Вы только взгляните, что делается вокруг.

Действительно, мы с трудом продирались сквозь толпу курортников. Тут были краснолицые мамаши, папаши в огромных сдвинутых на затылок кепках, молодые люди в нелепых шляпах, хихикающие девицы, подталкивавшие друг друга локтями, визжащие, непоседливые дети — все что-то продавали или покупали, что-то жевали и сосали среди неумолимого ярмарочного гула. Мы спустились на нижнюю аллею; здесь было не так людно, но прямо под нами, до самого моря, — огромного спокойного и равнодушного, чуть более темного, чем белесая голубизна высокого летнего неба, — протянулся пляж, покрытый плотной массой тел всех возрастов, форм и размеров.

Инспектор Крабб остановился, махнул рукой сначала вниз, в сторону переполненного пляжа, затем указал вверх, на главную аллею.

— С некоторых пор все это вызывает у меня вполне определенное чувство. И знаете, какое? Ни за что не догадаетесь: чувство страха. Да, да, я просто боюсь. Сегодня утром я был у вас, в пансионе, беседовал с мистером Оллантоном, это, кажется, ваш дядя. Он мне сказал, что вы в «Паласе». По-моему, единственное, что он мне сообщил. О преступлении он своего мнения высказать не пожелал. Почему? Вам известно, почему он не желает говорить? Дело тут не во мне. Фарнесс писал о том же. В чем тут дело?

Я засмеялся.

— Не его же вы подозреваете?

— Я подозреваю всех. У меня столько подозреваемых, что задохнуться можно. Я подозрителен по роду занятий и от природы. Но я читал протоколы Фарнесса и умею видеть алиби, когда оно бесспорное. И все же я спрашиваю: почему он не желает говорить?

— Я задавал себе тот же вопрос, инспектор, и мне кажется, знаю ответ.

— Тогда выкладывайте, мистер Хернкасл.

В то время Крабб был одним из немногих, кто звал меня мистером Хернкаслом, и от этого я сам себе показался старше, солиднее и преисполнился чувством ответственности.

— Дядя Ник очень умен, — проговорил я медленно. — Кроме того, он горд и тщеславен. Нет, не так. Гордости в нем больше, чем тщеславия. И профессия его — тайна. Он изобретает фокусы и иллюзии.

— Да, я видел его номер. Глаз у меня острый, но и мне пришлось поломать голову. А жена так и поверила, что перед ней индийский маг. Но она хотела в это верить. Извините, что прервал, я вас слушаю.

— Так вот, тайна этого убийства оказалась посложнее его секретов и это — настоящая жизнь. Если бы он мог раскрыть тайну убийства, он бы разговорился, но он не может: сам великий Ник Оллантон зашел в тупик и потому держит язык за зубами.