Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

Но вот оркестр заиграл медленный вальс, танцоры взялись за руки и три шага двигались хороводом, а потом три шага вальсировали — кажется, было именно так, но я не уверен, ведь более сорока лет прошло с тех пор, как я видел этот танец: по-моему, он назывался «Валета». В то время он был очень моден, особенно в таких местах, как Блэкпул, где его танцевали сразу тысячи людей, составляя восхитительные движущиеся гирлянды. В этом медленном грациозном танце рабочие девушки из провинции были не менее искусны, чем стоящие выше на общественной лестнице их лондонские сверстницы со своими шимми и фокстротами. И все чувствовали себя куда свободней, чем в новейших танцах, полных секса. Не помню, какой из венских вальсов играли тогда, Легара или Оскара Штрауса, а возможно, и что-то из «Графа Люксембургского» или из «Мечты о вальсе», — знаю только, что музыка помогла мне отвлечься и как бы раствориться в общем веселье. И я вовсе не обрадовался, когда инспектор Крабб грубо вырвал меня из счастливого забытья.

— Все это очень мило, мистер Хернкасл, — сказал он, садясь рядом и кладя свой мокрый котелок на широкие перила балкона, — право, очень, очень мило. И все-таки, повторяю, меня это пугает.

— Даже здесь пугает, инспектор?

— Именно, на улице или в здании — все едино. Но это потому, что я вижу совсем не то, что вы. Мне приходится смотреть глубже и пристальней. Приглядишься, а там мило развлекаются Бринкли, Маккэй, Стрэттон…

— Кто это?

— Убийцы, мистер Хернкасл. Мы ведь ловим немногих. А с тех пор как мы виделись в последний раз, мне здесь попалось еще с полдюжины ловких ребят из Лондона, которые приехали вовсе не для поправки здоровья. Сейчас мне не до них, конечно, я охочусь за другой дичью, но я дал им понять, что все замечаю. Кстати, эти двое, что с вами работают, Сэм и Бен Хейесы, — что вы о них скажете?

— Немного. Я их вижу только на сцене и за кулисами. Они люди надежные, но скучные.

— Однако они играют на бегах. А игроки всегда больше теряют, чем выигрывают. Верно? И тогда им нужны деньги. Вот вам и слабое место любого игрока.

— Я всегда считал это дурацким занятием. Но Сэм и Бен ни разу не занимали у меня деньги.

— А у мистера Оллангтона?

— Не рискну повторить, что ответил бы дядя Ник, если бы они попробовали. Он жесткий человек.

Теперь танцоры рукоплескали не то оркестру, не то самим себе; живая гирлянда распалась и стала просто толпой: танец кончился. И мне так вдруг захотелось, чтобы они начали снова, а Крабб чтобы убрался восвояси.

— А жестоким вы бы его назвали?.. — Крабб довольно неплохо делал вид, что ведет светскую беседу. — Или это слишком сильно сказано?

— По-моему, даже чересчур сильно, инспектор. Правда, я пристрастен к нему. Он в общем относится ко мне очень хорошо, но ведь он все-таки брат моей матери.

— Мне говорили, что в Брайтоне у него есть жена, — продолжал светскую болтовню Крабб. — Не сошлись характерами, верно? А потом он жил с этой, как ее?.. С Сисси Мейпс, да? И как-то сразу порвал с ней? Ну, судя по построению, начинается кадриль. Никогда не любил кадрили. Может, пройдемся, чтобы размять ноги?

Он осмотрел свой котелок, потер его полой макинтоша и хотел было надеть, но раздумал, и мы направились в глубь галереи. Оркестр заиграл подпрыгивающую мелодию, и эта музыка кадрили так и осталась фоном, на котором мне всегда вспоминается речь Крабба. Он продолжал:

— Прежде чем приехать сюда, я успел перемолвиться с этой Сисси Мейпс. Не потому, что мы ее подозреваем, конечно, вам это, наверное, и Фарнесс говорил. Но я думал, вдруг она заметила что-нибудь и сможет мне помочь. Если они не врут, эти крошки, — а большинство не может удержаться! — то часто говорят важные вещи. Женщины более наблюдательны, чем мужчины. Они сыщики по натуре.

— И что же вы выудили у бедной Сисси, инспектор?

— A-a, вы называете ее бедной. Почему?

— Наверно, потому, что дядя обошелся с ней очень сурово.

— Да, если ей не повезет, — а я не думаю, чтобы повезло, — то она скоро очутится на панели. И в следующий раз, — если случится, — я увижу ее в каморке близ Паддингтона с перерезанным горлом.

— Замолчите, вы, — сердито крикнул я и осекся. — Простите, инспектор, но я очень любил Сисси.

Он потянул меня за руку, чтобы продолжать путь, но мне уже чудилось, что он хочет меня арестовать.

— Очень любили? Настолько, чтобы переспать с ней, а? Нет, я знаю, что нет. Она мне говорила. Вы были только друзьями. Ладно. Значит, сказав, что она очутится на панели, я оскорбил вас в лучших чувствах? Я — чудовище, не так ли? Но хоть я и не друг ей, но не хочу, чтобы она попала на панель. А вы ведь друг, верно? А что вы сделаете, чтобы она туда не попала? Я вам скажу. Пальчиком не двинете, мой мальчик, черт бы вас побрал… Я-то, может, и двину, а вот вы — нет. Так же, как и ваш дядюшка, который ею попользовался, а потом бросил. Так чего же стоят все ваши лучшие чувства, а? И знаете, где вы живете? На луне. А вовсе не здесь, где бойкая девчонка, глупенькая, как все бойкие девчонки, вдруг почувствует на своей шее чьи-то пальцы. И если мне становится страшно здесь, где все веселятся и валяют дурака, то это потому, что я знаю — волки бродят на свободе. Я живу с этой мыслью, не расстаюсь с ней ни днем, ни ночью, молодой человек. — Инспектор остановился. Мы стояли в пустом коридоре, бальный зал остался позади, и оркестр был почти не слышен. — Так, может быть, вы скажете мне что-нибудь из того, что мне необходимо знать.

— Я ничего не знаю, инспектор.

— Ну ладно. Развлекайтесь. Всего хорошего, мистер Хернкасл.

Странные это были пять-шесть дней, которые последовали за нашей встречей в Зимних Садах. Начать с того, что дело было в Блэкпуле, в первых числах июля, в самый разгар курортного сезона, когда город ломился от пап, мам, деток, девственных красоток и щеголей, о которых Бэзил Хэллен пел: «Я Джилберт. Я Филберт, пижон из пижонов». На полную катушку работали все заведения, где умели ловко выжимать пенни и шиллинги. От буйных притонов Южного пляжа до более благопристойного Северного денежки простаков-курортников так и текли в театры, рестораны, в лавки со всякой дребеденью, в кабачки и закусочные, падали в протянутые ладони пьеро и бродячих комедиантов, фотографов и шарлатанов-аукционеров, в руки охрипших разносчиков леденцов и ананасов «Блэкпульская скала», мороженого и сладкой воды, в руки предсказателей, продавцов маскарадных шапочек, фальшивых носов, миниатюрных тросточек, водяных пистолетов, воздушных шаров и «тещиных языков», — таких штук, которые с грубым треском развертываются, когда в них подуешь. Иногда по утрам только дети со своими ведерками и лопатками да ветер, дующий с моря, оставались реальными. Все остальное казалось призрачным. И над всем возвышалась башня Тауэра, — торчащий железный палец днем, созвездие лампочек — ночью, — башня эта, уже и тогда не новая, напоминала гигантскую игрушку и служила как бы предвестником наступающей эры смертоносных бронебашен.