Джон Пристли - Эссе

Доказав таким образом — и, по-моему, довольно искусно, — что все мы находимся в одинаковом положении, я готов сознаться в том, в чем без этой преамбулы сознаваться не следовало бы. Итак, я готов сознаться, что всю прошлую неделю никак не мог отделаться от происшедшего со мной весьма незначительного и в высшей степени нелепого случая. К несчастью, случай этот был неприятным, после него во рту остался гадкий привкус, и, хотя ничего дурного он как будто бы мне не предвещал (я, во всяком случае, не усмотрел в нем ничего особенного), теперь я не чувствую себя столь же уверенно, как раньше. У меня возникло такое ощущение, словно где-то что-то прогнило, и остается надеяться только, что не у нас, а снова в датском королевстве. Когда со мной происходят странные совпадения, мне кажется, что где-то в темных закоулках рассудка зарождается чувство вины, пока наконец у меня не возникает смутное чувство ответственности за содеянное, словно у человека, вообразившего, будто он совершил убийство во сне.

Так вот, на прошлой неделе, находясь на севере Англии, я отправился в гости к своему старинному знакомому, который живет в одном из тех небольших рабочих поселков — полугородах, полудеревнях, — которые обычно вырастают невдалеке от крупных промышленных городов. Поселок, о котором идет речь, гнездится на вершине горы и со всех сторон окружен болотистой равниной. Место мрачное, неприветливое, и если раньше оно было унылым и заброшенным, то теперь, с появлением высоких фабричных зданий, когда горы, словно оспой, покрылись уродливыми промышленными застройками, оно производит еще более тягостное, безотрадное впечатление. Длинными узкими трубами тянутся в небо заводы, зияют тусклые глазницы тысячи окон, зеленые лоскуты нескольких еще сохранившихся полей зажаты между черными стенами, повсюду навалены громадные кучи золы, вдоль грязных улочек уныло тянутся, выстроившись в ряд, приземистые дома, а впереди раскинулась бескрайняя болотистая равнина с громоздящимися на фоне неба глыбами зубчатых черных скал. Болота хмуро уставились на заводы, а заводы — на людей. Такие места поневоле бросаются в глаза, врезаются в память, их не спутаешь ни с какими другими. Впрочем, человек — растение отнюдь не нежное — приживается и здесь. В этих краях пышным цветом распускаются солидные добродетели и причудливые нравы.

Только в ночное время здесь и можно находиться. Ясной, холодной ночью вся неприглядность этих мест исчезает бесследно, и становится даже по-своему красиво. Когда солнце наконец садится, равнина вдруг озаряется каким-то странным светом: бледно-лиловым, зеленым, густо-оранжевым. Вершины скал расплываются в сумерках, ползущие в гору трамваи издали похожи на блестящих золотых жуков, отблески фонарей в долине загораются в небе неведомыми созвездиями. К сожалению, когда я ехал в трамвае в безобразный поселок на горе, где жил мой друг, было еще не совсем темно, и, хотя такая поездка довольно увлекательна, поскольку трамвайные пути напоминают горную железную дорогу, а сами трамваи — тяжелые скрипящие галеоны, я с грустью смотрел в окно. Издав мучительный стоп, трамвай с трудом преодолел последний, самый крутой подъем перед поселком. Мы проехали мрачные и куцые футбольные поля, крошечные муниципальные садики, настолько убогие, что своим видом они позорили даже ни в чем не повинные овощи. Еще более безотрадное зрелище являли собой грязные, покосившиеся курятники, в которых влачили жалкое существование угнетенные представители куриного рода. Мы миновали пару пивных и вскоре въехали в поселок. Несколько жуткого вида лавчонок, по одну сторону от дороги короткие прямые улочки и каменные домики, едва различимые во тьме. Трамвай остановился, и я вышел, не испытывая ни малейшего желания встречаться с аборигенами.

Выйдя из трамвая, я увидел перед собой небольшую улочку, которая сразу же привлекла мое внимание. По сторонам было всего несколько домов — небольших строений почти без окон, цветом и формой они напоминали угольную вагонетку. Ни садика, ни даже двора, ограды или хотя бы нескольких ступенек — несчастные жильцы выходили из дома прямо на улицу и входили в дом прямо с улицы. Дорога была вымощена лишь местами, под ногами хлюпала жуткая смесь из травы, шлака и грязи. Кончалась улочка небольшим пустырем, на котором трава была давным-давно вытоптана. Одним концом улица упиралась в дорогу, где заунывно громыхали трамваи, а другим спускалась к пустырю; друг на друга исподлобья смотрели два ряда мрачных, жалких домишек. Казалось, здесь не бывает ни детей, ни кошек и собак, ни даже открытых дверей — ничего, кроме непроницаемой тишины. Я подумал, что хуже улицы я еще не видел, в жизни бы не согласился жить здесь. В ней не было ничего от тех живописных темных закоулков, которые известны своими попойками и кровавыми драками. Нет, это была и всегда будет совершенно благопристойная улица, воскресной газете здесь поживиться нечем — улица как улица! Но какая же жуткая, безотрадная! Все в ней было явно не так, как надо. Ясно, что, как бы ее ни планировали, как бы ни застраивали, такая улица была изначально обречена. Подумать только, что за этими стенами живет и любит человек, центр вселенной, самое способное и благородное из всех живых существ на земле!

Но я заговорил о совпадении, которое тайно угнетало меня всю прошлую неделю. Так вот, только я начал бормотать про себя: «Сподобил же господь…», как вдруг мне пришло в голову прочесть название улицы, ведь я совершенно не сомневался, что в довершение всего в ее названии обязательно будут использованы такие слова, как «лаванда», «акация» или даже «рай». Я поднял глаза и сразу же увидел у себя над головой табличку, на которой черным по белому крупными, четкими буквами значилось: Улица Пристли.

Наверное, все со мною согласятся, что фокусники держатся особняком и не торопятся смешаться с публикой, их покровительницей и в то же время жаждущей обмана жертвой. Да и как может быть иначе? Жрецы, сивиллы, ведуны, целители, волшебники и чудодеи всегда вели себя таинственно и отчужденно и вовсе не стремились быть запанибрата с окружающими. Сегодняшние наши фокусники довольствуются тем, что развлекают публику, не притязая на чудесное (и резко осуждают тех, что выдают себя за чародеев), однако, верные традиции, стараются держаться также в стороне, объединяясь в общества факиров, магов и тому подобное и часто созывая съезды, чтоб обсудить насущные проблемы своей загадочной профессии. Укрывшись ото всех, словно подпольщики, они, должно быть, делятся секретами — новейшими приемами для трюков: наверное, их залы заседаний — это сплошной круговорот цилиндров, разноцветных лент, яиц, тузов трефовой масти, белых кроликов. По заведенному у них обычаю, заставив все столовые приборы исчезнуть и возникнуть вновь, они, мне кажется, обедают неспешно, основательно, засиживаясь за полночь и похваляясь тем, что целый Саутэнд не мог прийти в себя от изумления на трех вечерних и одном дневном сеансе или что город Вулвергэмптон был без ума от них на протяженье двух недель. Мне хочется надеяться, что их устав не запрещает им подобные забавы, они ведь тяжко трудятся и, несмотря на их профессиональную приветливость, которая на деле лишь уступка вкусу зрителей, пожалуй, были бы излишне строги без оживляющего духа этих вольных встреч. Мне нравится воображать себе, что там, на этих тайных сборищах, им служат за столом те самые молодчики, которые в ответ на просьбу мага подержать цилиндр или потрогать руку всегда выскакивают первыми на сцену, оказываясь подозрительно неловкими и манекенно, неестественно безликими. Я вижу мысленно, как эти малые уже без маскировки — без щеточек усов и в черных, а не в синих саржевых костюмах, прислуживают за столом своим хозяевам и быстро, ловко приносят сыр, печенье и бутылки с басским пивом; это, должно быть, будущие фокусники, усвоившие лишь азы своей науки, — отлично выполняющие трюки с яйцами и лентой, но неумело извлекающие из цилиндра кролика. Недолог час, когда, достигнув совершенства, они, как полноправные артисты, сверкая фраками и чернотой нафабренных усов, начнут ту призрачную жизнь, которую ведут поэты, живущие за счет приверженности человека к чуду.