Андрэ Стиль - У водонапорной башни

— Гляди — Жежен… Легок на помине.

— Ну и ну! Как постарел! Еще больше, чем я…

Старики не знают, подойдет ли Жежен, заговорит ли с ними. После переселения в новый дом, уже целых три года, они живут отчужденно, ни с кем не видятся, не поддерживают добрососедских отношений.

Надо было видеть, как Жежен встретил стариков — комедия, да и только! Жежен никогда не отличался робостью, и тут сразу провозгласил:

— Здорово, вот уж никогда бы не подумал! Папаша Эрнест собственной персоной!

Вот что значит поработать вместе. Даже не потрудился сказать «господин Эрнест».

— Ах, и мамаша здесь! Ну как? Вы все еще настаиваете, что к цементу нужно примешивать глину?

Леа улыбнулась, вспомнив их прежние споры. Но что бы ни выкрикивал Жежен, хорошо уже то, что все слышат его слова, и теперь супруги не чувствуют себя на собрании такими чужими.

— Никак не думал вас встретить на собрании.

— Я и сам не думал, — подтверждает Эрнест.

— Ах да, я и не сообразил, — продолжает Жежен, — ведь янки метят и на ваш дом, извиняюсь, на «наш» дом. Верно я говорю? Как-никак, я тоже руку приложил. А все-таки вы счастливчик!

Эрнест не любит таких разговоров, он сухо обрывает Жежена:

— Счастливчик? Мы всю жизнь себе во всем отказывали ради этого дома.

— Отказывали, — повторяет Жежен, почувствовав колкий намек. — А мне отказывать себе не в чем было. Мне во всем отказали, не спросив моего согласия. Да и откуда у нашего брата могут быть сбережения? Разрешите, я с вами рядом устроюсь, хоть на одной половинке.

Несмотря на то, что в помещение набилось много людей, все-таки холодно. Эрнест и Леа хмурятся, их всегда пугает встреча с настоящей бедностью. Не потому, что они сами богаты. Как раз наоборот — чем меньше расстояние, отделяющее тебя от бедности, тем судорожнее стараешься сохранить спасительную дистанцию, только бы не покатиться вниз. И если ты всю жизнь прожил, задрав голову кверху, так сказать, к верхним ступеням социальной лестницы, то в шестьдесят лет меняться поздновато.

— Леа, как же быть с Андреани, а?

Поставив палку между колен, Эрнест постукивает по набалдашнику. Это заменяет ему знаменитое «бум-бум-бум» и в то же время служит аккомпанементом тому бум-бумканью, которое звучит где-то в глубине души.

— Как они могли не подумать о нас?

Собрание начнется минут через десять, не раньше.

— Ты посидишь здесь одна, без меня, Леа? Я схожу к ним.

— Нет, и я тоже пойду с тобой, поговорю с Карлоттой.

Старики встают.

— Уж не обидел ли я их чем-нибудь, — думает Жежен. — А какие заносчивые! Вздумали разыгрывать из себя важных господ.

Гиттон и его товарищи, столпившись в противоположном углу комнаты, горячо обсуждают положение. Но, увидев, что старики встали, Гиттон быстро подходит к ним.

— Как! Вы уходите?

— Мы вернемся.

— Правда, вернетесь?

Эрнест важно указывает палкой на скамью у печки и говорит:

— Пожалуйста, поберегите наши места.

Господин Эрнест и Леа поддерживают близкие отношения лишь с Андреани и его женой Карлоттой. Так они могут жить, не общаясь с остальными жителями поселка и в то же время не чувствуя полного одиночества. Жизнь Андреани и Карлотты — самый настоящий роман. Сейчас им обоим под семьдесят. Карлотта, должно быть, была необычайно красива, яркой красотой уроженки Корсики. Даже и теперь не требуется много воображения, чтобы представить себе ее былую красоту — словно она не ушла совсем, а только скрылась, застыла под маской благообразной старости, которая дается в дар только женщинам солнечного юга. В молодости они оба служили в Марселе, в большой гостинице: он в качестве метрдотеля, она поварихой. Им не раз доводилось обслуживать сильных мира сего. В 1935 году хозяин купил отель в этих краях и перевел их сюда; оба были уже немолоды и не могли свыкнуться с соленым атлантическим ветром, сразу как-то сдали, словно изгнанники, разлученные со своим благодатным югом. Спустя некоторое время Андреани отошли от дел, надеясь провести остаток своих дней в довольстве и покое. Они купили красивую виллу у самого моря, с большим садом и статуями, все остальные сбережения вложили в постройку нескольких дач, которые отдавали в наем. Кто бы мог подумать, что придет война, что она докатится сюда, так далеко от Германии, сюда, где она еще никогда не бывала. Андреани потеряли все, от их дач остались только груды развалин. Они перенесли удар с достоинством, с каким-то трагикомическим величием — так цветок еще поднимается из травы, хотя стебель его подрезан косой. Им пришлось перебраться в дощатый барак, и они жили на крохи, оставшиеся от прежнего достатка, но Карлотта по-прежнему ходила в своих любимых черных кружевных косынках, да и ее супруг старался одеваться безукоризненно. Они все так же кичились перед бедняками, хотя им с каждым днем становилось все труднее и труднее сохранять позу высокомерных богачей. Особенно после того, как Андреани, гордившийся своей склонностью к поэзии, прочел у какого-то поэта про скорпиона, убивающего себя собственным жалом, — старик не мог с тех пор отделаться от мысли, что этот жестокий образ вполне подходит к его теперешней судьбе.

— Андреани, я, лично я, прошу вас вступить в комитет защиты…

— Неужели, по-вашему, я должен защищать эту лачугу? Да никогда! Простите, Ламбер, но, по-моему, вы просто сошли с ума. Не все ли мне равно, где жить — в этой халупе или в другой…

— Но ведь наш дом… Сделайте это для меня, во имя нашей дружбы.

— Я вовсе не желаю путаться со всеми этими… — широким жестом Андреани как будто стер с лица земли весь поселок. — Да на вашем месте я бы согласился скорее потерять все, чем позорить себя…

— Андреани!

— Сразу заметно, что у вас нет соседей… А мы целые дни слышим через перегородку такие разговоры… Возмутительно! И вы, вы готовы идти вместе с этой публикой, потому что ваш дом могут…

Леа, маленькая и щупленькая по сравнению с Карлоттой, которая и в старости сохранила свою былую дородность, растерянно молчала. Вдруг она тоненько заплакала, должно быть, от унижения.

— Ну, ну, успокойтесь, — ласково сказала Карлотта. — Успокойтесь, — и она взглянула на своего мужа.

Должно быть, они когда-то безумно любили друг друга. Это чувство не исчезло бесследно, как и красота Карлотты… Андреани сразу смягчился.

— Сделайте это ради меня, Андреани, — добавил Эрнест почти умоляюще. — И не забывайте, что именно американцы разорили вас.

— Не надо плакать, Леа. Мы ведь вас очень любим, — сказала Карлотта, — вы сами знаете.

И вдруг после этого разговора — собрание. Какая же это сила, совсем особенная атмосфера! С каким гневом говорили, вставая один за другим, и мужчины и женщины. «И знаешь, Леа, когда они так шумели, стучали кулаками по столу, а некоторые даже выражались не совсем прилично, мне самому хотелось крикнуть им — давай, давай, не стесняйся! Ведь они и наш дом защищали. Рабочие сильны и знают свою силу, не дают себя в обиду, этого у них не отнимешь. И потом, зря говорят, будто они ничего не признают, кроме своих организаций и своих интересов. Когда Гиттон объявил, что Андреани согласился дать свою подпись по просьбе господина Эрнеста, все дружно зааплодировали. У них нет ни злобы, ни зависти. Они рады договориться со всеми, никого не отталкивают. Надо было видеть, с какой симпатией все смотрели на нас… А наш-то Гиттон! Он, оказывается, боевой, не жалеет себя!» Как раз Гиттон сообщил, что он занимается не только рабочим поселком, но побывал и в деревне по другую сторону аэродрома, километра за три отсюда, где американцы собираются согнать с земли крестьян.