Андрэ Стиль - У водонапорной башни

— Хелло, фрейлен!

Конечно, немец. Они не очень-то щепетильны насчет границ. Всюду чувствуют себя как дома.

В другом случае Леон, конечно, не преминул бы посмеяться над этой историей: вот, действительно, ахнул: «фролен». Воображаю, какую мину скорчила достопочтенная сестра Марта. «Фролен!» Но раз тут замешаны американцы, Леону не до смеха. Слишком все это зловеще. Они несут с собой несчастье, смерть. На аэродроме и так уж негде повернуться от баков и ящиков, на всех четырех углах поставили караульные вышки и еще устроили сторожевой пост на водонапорной башне, точь-в-точь, как в свое время гитлеровцы. Бесконечные ряды баков с бензином установлены на настиле, который они в один день собрали из готовых частей. Но самое страшное видеть, как они спешат делать свое мерзкое дело. Вчера опасность казалась еще невелика, а сегодня это уже настоящее бедствие. Дело не только в горючем. Скоро там будет столько же ящиков, сколько и баков. Ящики складывают штабелями высотой с дом, и на ночь или когда начинает моросить дождик, их накрывают огромными зелеными полотнищами брезента с разводами, как будто для маскировки. Содержание ящиков, должно быть, боится сырости: наверно, там взрывчатые вещества, боеприпасы, оружие… Впрочем, никто не знает толком, что там такое. Леон очень беспокоится о детях — рано или поздно американцы их всех передавят своими грузовиками, особенно на повороте при въезде в лагерь. Немудрено при такой сумасшедшей езде. И так уж каждый день несчастные случаи. Янки ни на что не обращают внимания. Здесь они еще вынуждены придерживаться правой стороны из-за встречных порожних грузовиков, идущих к вокзалу. Понятно, раз военные машины пользуются шоссе в одном направлении, то при встрече с частными машинами они не станут стесняться: хотят — едут по середине шоссе, хотят — по левой стороне. Страшно слышать, как скрипят тормоза, — еще бы, с таким-то грузом! Не прошло и трех дней, а асфальт на правой стороне шоссе весь разбит. Им на это плевать. Не они, небось, платят. Вечерами американцы пользуются красными и белыми фарами. Чаще всего катят с красным светом. А ведь люди-то привыкли, что красный свет — это задние огни, особенно дети, которые возвращаются по шоссе из школы. Леон не сомневался, что в один прекрасный день эти машины с красными огнями задавят какого-нибудь школьника, и утром мы найдем маленький закоченевший трупик. Ох, эти красные фары! Даже и сообразить ничего не успеешь, а они уж надвинулись вплотную, лезут ка человека. Но и белый свет не лучше, потому что слепит тебе глаза.

Старик Леон забросил все дела и только наблюдает за этим потоком машин. Каждый день он ждет несчастья, особенно на шоссе. А их аэродром! Стоит только посмотреть на него, послушать, как ревут моторы, как беспрерывно проносятся грузовики, сбрасывают груз и, сделав круг по замерзшей траве между сторожевыми вышками, уносятся обратно, — достаточно посмотреть и послушать весь этот вой и лязг — и вы поверите, если вам скажут, что час тому назад они объявили войну России.

— Бог не допустит, сестра.

Вот заладила: бог да бог. Совсем его старушка из ума выживает. В двадцать лет она не очень-то жаловала господа бога! Воспользовавшись тем, что монахиня повернулась к нему спиной, Леон смешно надул щеки. Пусть старуха видит, что он сейчас прыснет, если она не замолчит.

— Бог! — повторил он. — Не бог, а мы не допустим. Мы ведь сложа руки не сидим. Как по-вашему, барышня?

Мели метнула на мужа уничтожающий взгляд. Но сестра Марта уже привыкла к Леону, привыкла и к другим старикам, к несчастным, обездоленным людям; она часто сталкивается с ними и здесь и в других поселках. Монахиня теперь их знает. Что бы они ни говорили подчас, они куда ближе ее сердцу, чем большинство уважаемых прихожан, собирающихся к воскресной обедне в соборе.

— Это же бог дает нам силы, — ответила монахиня. — А вода у вас есть?

— Сейчас как раз есть. У нас то густо, то пусто. Зимой — чистый потоп, а летом стоим в очереди к колонке. Ваш бог на нашу водокачку похож, оба одинаково действуют… К сожалению, вода нечистая, желтая какая-то. Я сейчас схожу за лоханью.

— Позвольте я подкину угля? — спросила сестра Марта.

— А ну-ка, отойдите, я сам справлюсь. Вы руки запачкаете. Уголь-то — мелочь, пыль одна.

Когда Леон втащил тяжелую лохань в барак, он выпрямился и лихо уперся рукой в бок, стараясь скрыть старческую одышку.

— А все-таки ваш бог, барышня, думает, что, нищие, мы ему легче в руки дадимся.

Монахиня ничего не ответила; она грела воду в тазу, который привезла с собой. Леон осмелел:

— Раньше, когда дела лучше шли, у нас, бывало, здесь в жизни рясы не увидишь. Никому вы не были нужны.

— Замолчи ты, — укоризненно сказала Мели. — Видите, сестра, какой он неблагодарный.

— Кто неблагодарный? — закричал Леон. — Я, что ли? Я ведь про барышню худого слова не сказал. Она на других не похожа. Она такая уж от природы, и бог здесь ни при чем. В рясе вы или не в рясе — все забываю, как ваша одежа называется, — вы другим услужаете от доброты сердца. Такие люди везде встречаются. И если бы вы к нам не пришли, нашлось бы кому старуху помыть. Мари или кто еще из соседок взялся бы. Вы, барышня, добрая вовсе не потому, что забили себе голову разными глупостями. Вот бы у меня была такая дочка! Вы, наверно, еще лучше были бы без вашего боженьки…

— Леон!

Всякий раз повторяется одно и то же. Отпугнет ее старик своей болтовней! К счастью, сестра Марта не сердилась, она даже улыбнулась Леону.

— Бог велит нам быть добрыми, — произнесла она.

— Скажите уж, что я злой, — проворчал Леон. — И Мари тоже во время дождя на меня ополчилась. Злой! Я не злее, чем вы. И объясните мне, барышня, почему это, когда другие монахини приходят, скажем, та длинная, сухопарая или сестра Луиза — вы ее знаете, кругленькая, как вы, только постарше… Почему они палец о палец не ударят, чтобы нам помочь, а только проповеди свои читают, сулят нам то ад, то рай? А вы вот трудитесь, помогаете людям и от самой грязной работы не отказываетесь. Хоть я, как Мели говорит, неблагодарный, а все вижу. Я вам сейчас скажу, барышня, про вашего бога…

— Вы меня огорчаете, — заметила сестра Марта.

— Глядите-ка, опять я ее огорчил! Каждый раз, когда вы видите, что я прав, вы мне обязательно про огорчение говорите, так ведь легче всего спорить. Ладно, ладно, молчу… Подождите-ка, я сам таз сниму, он горячий, а у меня руки грубые, выдержат. А все-таки ваши монашки и ваш бог — они знают, кому какую работу нужно назначить.

— Опять ты… — взмолилась Мели.

— Погоди, Мели… Вы вот, барышня, себя не жалеете, а другие монашки — они знают, зачем ходят; им бы только поживиться чем, облапошить дурачков, которые им верят. Глаза бы на них не глядели. Моя старуха не может обижаться, я ведь им никогда слова против не говорю, а мог бы сказать… молчу, молчу. Разве не верно, Мели? Посмотрели бы вы, как они сюда входят, чуть нос не затыкают, словно в отхожее место попали. И чего они так гордятся? Потому что у них шляпки с целый корабль, даже с парусами?