Гюстав Флобер - Мемуары безумца

Все же я был влюблен, подобно всем другим, но ни одна из тех, кого я любил, не знала об этом! Жаль! Я мог быть так счастлив! Я часто думаю об этом, и будто во сне плывут передо мной любовные сцены. Мне грезятся долгие объятия, нежные слова, что я ласково повторяю себе, пьянящие взгляды. О, если вам случилось в жизни знать не только ласки гулящей девки, не только продажные взгляды — пожалейте меня!

Любовь, талант — вот рай, что я предчувствовал, предвидел, ощущал его присутствие, его видения сводили меня с ума, и он закрылся навеки. Кому я нужен? Все должно было уже сбыться, ведь мне так нужна любимая, ангел.

Меня называют фатом, но откуда же у меня эта неуверенность в каждом моем движении, эта страшная пустота, утраченные иллюзии?

О, как прекрасна женщина! Дайте ей два крыла — и перед вами ангел! Мне нравится представлять очертания ее тела, прелесть улыбки, нежность белых рук, округлость бедер, наклон головы.

Часто я вижу себя в Индии, сидящим на циновке в тени банановых деревьев: баядеры танцуют, лебеди кружат по глади синих озер, природа дышит любовью.

Неделю назад я целых два часа думал о двух зеленых башмачках и черном платье! Умолчу о больших глупостях, так давно тревожащих душу. Я думаю о пустяках, щекочу себя, чтобы смеяться. Я и художник и зритель одновременно, на моих картинах розовые дали и ясное солнце, в них только свет, счастье, сияние.

А ведь тот, кто пишет это, мечтал о таланте, о том, что имя его станет известным в будущем! Несчастный!

Хотел бы я быть мистиком: какое это, должно быть, чудное наслаждение — верить в рай, окунаться в волны ладана, простираться у подножия креста, искать защиты под крылом голубки. В первом причастии есть что-то искреннее, не будем смеяться над теми, кто плачет, принимая его: прекрасен алтарь, убранный благоухающими цветами, прекрасны жития святых. Я хотел бы умереть мучеником. Если есть Бог, милосердный Бог, Бог — Отец Иисуса, да ниспошлет Он мне милость Свою, дух Свой, я приму Его и повергнусь ниц. Я понимаю тех, кто в пост наслаждается голодом и радуется лишениям; это самая утонченная чувственность, это сладострастие, трепет, блаженство души.

* * *

То, что называют радостью благодеяния — ложь, то же удовольствие дает сытость; иное дело героизм. Я утверждаю: бросая монетку нищему и объявляя себя счастливым, вы лжете, сами себя обманываете. Три четверти гордыни лежит в основе всех добрых дел, оставшаяся четверть — корысть, врожденное животное чувство, желание удовлетворить свою собственную потребность.

* * *

Есть два рода тщеславия: тщеславие показное и тщеславие скрытое, то, что называют чистой совестью, боязнью людского мнения, чувством собственного достоинства, ведь истина в том, что в каждом есть два человека: тот, кто действует, и тот, кто судит. Внутренняя жизнь — вечное обольщение судьи деятелем. Если вы не поступили дурно, были деликатны, то вам известно отчего? Чтобы иметь право сказать, глядя в зеркало: вот человек, замечательный человек, так-то вот поступивший! Сколько женщин краснеют, слыша комплименты, а сами себя хвалят еще пуще! Сколько поэтов смиренно склоняются перед другими, а в одиночестве они выпрямляются во весь рост, читают гениальность в глазах своих и на челе! Сколько тех, кто наряжается, чтобы восхищаться собой, улыбается, чтобы любоваться собственной улыбкой, говорит, восторгаясь собою, кто ведет добродетельную жизнь, чтобы собой гордиться! Разве вы никогда не были так ребячливы, чтобы принимать выгодную позу, не были так влюблены в себя, чтобы целовать себе руку, только для того, чтобы узнать, что при этом почувствуешь.

Я могу говорить о гордыне, как великий знаток, и когда-нибудь напишу славный трактат о ней.

* * *

У меня бывают временами исторические озарения — настолько ясными становятся некоторые вещи. Метемпсихоз, вероятно, существует: порой я верю, что жил в различные эпохи; я в самом деле помню об этом.

* * *

Я любил только друга [68] Этот друг — Альфред Ле Пуатвен. и еще одного человека — отца.

После бала, концерта, любого сборища людей останешься в одиночестве — и нахлынут безмерная скука и необъяснимая печаль.

* * *

XVIII век ничего не понял ни в поэзии, ни в человеческом сердце, лишь разум был ему понятен.

* * *

Между художником и поэтом разница огромная: один чувствует, другой говорит, один — сердце, другой — разум.

* * *

Государство будущего — механизм, а может быть, напротив, мы накануне одичания. Я бы с удовольствием посмотрел, как цивилизация рухнет, подобно лесам каменщика вокруг недостроенного здания, — какое огорчение! Философию истории нужно было бы писать заново.

Хотел бы я с войском в пятьсот тысяч варваров осаждать ворота Парижа и сжечь весь город. Что за пламя! Что за руины! Руины руин!

* * *

Я вовсе не люблю пролетария и не сочувствую его нищете, но я понимаю и разделяю его ненависть к богачу.

* * *

Преимущество богатства лишь в том, что можно жить, не думая о деньгах.

* * *

Секрет счастья состоит в том, чтобы уметь наслаждаться: за столом, в постели, стоя, сидя, наслаждаться самым бледным лучиком солнца, самым скромным пейзажем, то есть все любить. Таким образом, чтобы быть счастливым, нужно уже им быть: без закваски не выпечь хлеба.

* * *

Стоицизм — самая возвышенная из глупостей.

* * *

Скромность — самый надменный порок.

* * *

Есть нечто высшее, чем рассуждение, — это откровение; то, что позволяет понимать лучше здравого смысла, — это такт, он есть не что иное, как откровение, обращенное к материальным явлениям, к деятельности.

* * *

Есть нечто более изысканное, чем вкус. Недостаточно иметь вкус к чему-то, надо иметь нёбо. Буало, без сомнения, обладал вкусом, и прекрасным, аттическим, изысканным, он был гурман в поэзии, как хорошенькая женщина-лакомка. Но у Расина было нёбо, он ощущал сочность поэзии, ее прелесть, амбру ее аромата, ее неуловимую чистейшую сущность, что чарует, трогает, будит улыбку. Это чувство, для тех, кто обладает им, не менее точно, чем один да один — два.

* * *

Пятница, 28 февраля 1840.

Только что перечитал эту тетрадь и пожалел себя.

* * *

Если вы начинаете книгу, намереваясь доказывать то-то и то-то, в манере религиозной, или кощунственной, или эротической, — вы напишете плохую книгу, потому что, сочиняя ее, вы извратили бы истину, исказили факты. Идеи имеют свое непреодолимое и естественное течение. Если ради какой-то цели, вы захотите изменить их направление, то все испортите; нужно дать характерам развиваться в их границах, обстоятельствам порождать себя; нужно, чтобы все текло само собой, и не надо тянуть ни вправо, ни влево. Приведу примеры: «Мученики», «Жиль Блаз», [69] «Мученики» (1809) — прозаическая поэма Шатобриана, «Жиль Блаз» (1715–1735) — роман Лесажа. Беранже.