Оливия Шрейнер - Африканская ферма

Все эти месяцы, отравленные нестерпимом страданием, ее ясный, острый ум был окутан странной пеленой. Но вот эта пелена исчезла, и Линдал очнулась от тупого оцепенения. И она видела прошлое, видела настоящее, но грядущего для нее уже не было. В последний раз вернулась к ней ясность духа.

Она медленно поднялась на локте и сняла с парусинового полога кем-то повешенное зеркальце. Холодные пальцы плохо ей повиновались. Она положила себе на грудь подушку и поставила на нее зеркальце. Оттуда на нее глянуло мертвенно бледное лицо. Сколько раз видела она свое отражение! Девочка в синем передничке! Потом молодая женщина с подернутыми поволокой глазами, которые как бы говорили ее двойнику в зеркале: «Нас не испугаешь. Нас двое, и мы еще постоим за себя»; и вот наступил конец. Умирающие глаза женщины смотрят на умирающие глаза в зеркале, — и она понимает, что это конец.

Линдал подняла руку и прикрыла зеркальце коченеющими пальцами. Она хотела что-то вымолвить, но так и не смогла произнести ни слова. Только во взгляде еще теплился удивительный свет. Тело уже умерло, но сияющая, не омраченная никакой тенью душа выглядывала наружу.

Потом веки медленно сомкнулись. В зеркальце отражалось спокойное, исполненное неземной красоты лицо. Видел это только Серый Рассвет, который успел заползти в фургон.

Обрела ли она то, что искала — нечто истинно достойное поклонения? Или просто перестала существовать? Кто знает. Лик Грядущего скрыт завесой ужасного тумана.

«Скажи мне, чего твоя душа желает, и я скажу — кто ты» — гласит пословица.

Можно эту пословицу перефразировать и так: «Скажи мне, о чем твоя душа грезит, и я скажу, чтó ты любишь».

Ведь с самого раннего детства и до глубокой старости, день за днем, нашей суетливой жизни наяву сопутствуют сны. Эти причудливо-искаженные и призрачные сны, подобные то перевернутым миражам, то смутным образам, прорисовывающимся сквозь горный туман, являются все же отображением реальности.

В тот вечер, когда Грегори рассказал о последних днях Линдал, Вальдо долго сидел один возле очага, не притрагиваясь к ужину. Он так устал за день, что не в силах был есть. В конце концов он поставил тарелку на пол. Досс вылизал ее дочиста и ушел в свой угол. Вскоре после этого и его хозяин, не раздеваясь, бросился на кровать и уснул. Спал он долго. Уже давно догорела и погасла свеча, а он все лежал не шевелясь на широкой кровати, и ему снился прекрасный сон.

По правую руку от него возвышались огромные горы. Их вершины были увенчаны снежными шапками, а поросшие зеленью склоны купались в солнечных лучах. У их подножия лежало подернутое рябью голубое море. Только в детстве снится море такой удивительной голубизны. В узкой полоске леса, протянувшейся между горами и морем, воздух был напоен сладким ароматом лиан, гирляндами ниспадавших с темно-зеленых крон, а среди бархатистой травы бежали звонкие ручьи. Он сидел среди кустарника на огромной квадратной скале. Рядом с ним была Линдал. Она пела ему песню. Вальдо видел ее во сне маленькой девочкой в синем передничке, но лицо у нее было печальное-печальное. Случилось так, будто он загляделся на горные выси, а когда оглянулся, — ее уже нет. Вальдо спустился с утеса и пошел ее искать. Но он смог найти только следы ее маленьких башмачков. Они отпечатались везде: и на свежей зелени трав, и на мокром песке, там, где ручьи стремились в море. Долго не мог он выследить ее. И вдруг увидел вдалеке ее фигурку, озаренную солнечным светом. Она собирает раковины на морском берегу. Но теперь она уже не маленькая девочка, а женщина, и солнце поблескивает на ее каштановых волосах и на белом платье, в подол которого она собирает раковины. Заслышав его шаги, она выпрямляется и, придерживая рукой платье, которым играет ветер, молча ожидает его. Вот он подходит, она подает ему руку, и они вместе идут по сверкающему песку и розовым морским ракушкам. И слышат они, как шепчутся листья, как звенят ручьи, спеша к морю, и как поет само море.

Дойдя до берега, устланного чистейшим белым песком, они останавливаются. Одну за другой она выбрасывает все собранные раковины, а потом поднимает на него свои прекрасные глаза. Она не говорит ни слова, только кладет одну руку ему на лоб, другую — на грудь…

Неожиданно с криком отчаяния Вальдо вскочил, рывком приоткрыл дверь и высунулся наружу, судорожно хватая ртом воздух.

Боже великий! Пусть все это только сон, но боль так же сильна, как если бы в темноте к нему подкрался вероломный убийца и вонзил нож в грудь. И Вальдо, этот сильный мужчина, дрожал, как испуганная женщина.

— Только сон. Но боль-то была настоящая! — пробормотал он, прижимая правую руку к груди. Потом скрестил руки и выглянул во двор, тускло озаренный звездным небом.

Он все еще был во власти сна. Все еще видел свою подругу, словно и не разлучался с ней долгие годы.

Он поднял глаза на ночное небо, которое давно уже стало родным и близким. Оттуда на него смотрели мириады глаз величавых звезд, образующих короны и круги созвездий. Они и теперь были ему так же дороги и так же загадочны, как и в детстве. Неожиданно он вздрогнул и в ужасе отвел взгляд. Какое их неисчислимое множество — но ни на одной из них нет той, кого он продолжает любить. Обыщи он их все до самой последней искорки света, — нигде ему не найти ее. А завтра взойдет солнце, позолотит горы, и осветит тысячи долин, и снова закатится, и выглянут звезды. И так будет год за годом, век за веком, мир будет жить своей жизнью, день будет сменяться ночью, лето будет чередоваться с зимой, за посевом будет следовать жатва, — ей никогда уже не видеть всего этого.

Вальдо захлопнул дверь, не в силах вынести звездного сияния. Но и темнота была ему невыносима. Он зажег свечу и стал ходить по комнате, все быстрее и быстрее. Протекут долгие века, долгие эпохи — но ее никогда больше не будет. Она уже не существует. Густой туман заволакивал все перед его глазами.

— Где же ее руки, голос, тело? Где ее душа, которая не боялась заглядывать в самую глубь вещей? — закричал он. — Неужели она навсегда перестала существовать? Навсегда? И зная, что этот час неотвратимо наступит, — продолжал он с еще большей горечью, — люди намеренно ослепляют свой разум, подавляют собственные мысли. Хуже того, торгуют истиной и знаниями, хватаются за любую ложь, любую веру, только бы им внушали, что мертвые не мертвы! О, господи! Но что же там, на том свете?

Боль сделала его малодушным, он готов был оплакивать утраченную веру. Именно слезы, падающие на свежевырытую могилу, скрепляют власть духовенства. Ибо душа, что любила и потеряла, взывает об одном: «Да перекинется мост между жизнью и смертью, да смешается Настоящее с Будущим, да будет дозволено смертному накинуть одеяние бессмертия, да будет ему дозволено верить, что мертвые не мертвы. И тогда я уверую во все остальное, все перенесу, все выстрадаю!»