Эйно Лейно - Мир сновидений

Ja kuusien varjot ne tummentuu.
Minä annan aattehen luistaa.
Ja jos minä korpehen kaadun näin,
mua tokkohan kukaan muistaa?
Kylä kaukana on.
Nyt lepohon
ei aikaa vielä, ei aattelohon.

Olen hiihtänyt metsää, järveä
ja rimpeä rannatonta,
olen laskenut rinteitä laaksojen
ja kohonnut vuorta monta
ja vuorten taa
mun jäi kotomaa,
mut voimani, voimani raukeaa.

Olen vierinyt maita ma vieraita
ja ottanut merkkeja puista,
olen pyrkinyt, tahtonut, taistellut
ja levänneeni en muista.
Mut määräni pää
yhä loitoksi jää.
Mun on niin kylmä, mua väsyttää.

Ne nousevat lapsuusmuistot nuo,
ne aukee maailmat armaat,
näen silmät mä äitini lempeän taas
ja taattoni hapset harmaat.
Se vast’ oli mies!
Se taruja ties,
kun joutui ilta ja leimusi lies.

Mina hiihtelen hankia hiljakseen.
Tuul’ hiljaa heittävi lunta.
Koti mullako ollut ja siskot ois
vai oisko se ollut unta?
Miten korvessa näin
nyt yksinäin
mina hiihtaisin? Missä on ystäväin?

Ei, enhän mä korpea hiihdäkäan,
minä hiihdänhän siskojen kanssa,
koti tuolla se vilkkuvi kultainen,
tuli taasen on takassansa,
emo huolella käy,
eikö lapsia näy,
kun ilta jo hangilla hämärtäy.

Elä murehdi turhia, äitini mun,
me tullaan, tullaanhan kyllä,
me tulemme poskin niin lämpimin,
meill’ onhan villaista ylla,
ja jos kylmaksi jaa
sormi yks tai taa,
sun suukkosi kylla sen lammittaa.

Me hiihdamme alta ikkunan,
me katsomme salaa sisaan:
Isa pitkaa piippua polttelee,
emo takkahan halkoja lisaa.
Hei, hip hip huraal
Kaikk’ kerrassaanl
Ovi auki ja aidin helmahan vaan.

Ja kuusien vaijot ne tummentuu.
Tuul' hiljaa heittavi lunta.
Joko kotihin korpien hiihtaja sai
vai ollutko lie vain unta?
Uni tuskat vie.
Paiva loppunut lie
ja loppunut yksin hiihtajan tie.

А годы идут все трудней и трудней,
и думы мои все фустней и мрачней
и жгут, и пылают, и жаждут.
Надеюсь напрасно, что утренний свет
рассеет печали, избавит от бед, —
вернутся они не однажды.

Приходят привычно они, как домой,
и новых приводят гостей за собой,
теперь различить их сумею:
то горе, что сердце разбило вчера,
с сегодняшним рядом легко, как игра, —
где ж то, что других тяжелее?

Когда же придешь ты, о высшая боль,
вселенной всесильный тиран и король?
Я с детства пленен твоей властью,
дрожа ожидал я тебя по ночам,
твой мертвенный взгляд на лице ощущал
в минуты недолгого счастья.

Колено хочу преклонить пред тобой
и, глядя в глаза тебе, вызвать на бой:
отдам я и жизнь, и силы,
но юную душу мою — никогда!
Огонь из нее высекает беда,
его унесу я в могилу.

Ja vuodet ne käy yhä vaikeammiks
ja haaveet ne käy yhä haikeammiks,
ne polttaa, ne hehkuu, ne halaa.
Joka ilta ma mietin: Kai huominen uus
tuo lohdun ja loppuvi rauhattomuus!
Yö loppuu, mUt murheet ne palaa.

Ne tulevat niinkuin kotihin,
ne tuovat uusia vieraitakin,
jotka nimeltä tunnen ma juuri.
Se murhe, mi eilen mun murtaa oli,
suli hymyks, kun tänään suurempi tuli —
koska tulee se suurin, se suurin?

Koska saavut sa tuskani korkein,
sinä maailman valtias mahtavin,
jota lapsesta saakka ma uotin,
jota vapisin öisin ma vuoteellani,
jonk’ katsehen tunsin ma kasvoillani,
kun hetkeksi onneeni luotin.

Sun edessäs tahdon ma polvistua,
mut silmihin katsoa tahdon ma sua
ja sanoa: Henkeni annan!
mut mieltani nuorta en milloinkaan.
Se tuskassa tulta iskevi vaan,
sen kanssani hautahan kannan.

Ночь спускается. День приутих.
Сумрак взор затуманил. Смотрю,
Как в далеких болотах лесных
Огоньки начинают игру.

Я один. И задумчив, и тих,
Я без друга встречаю зарю,
Но в заветных мечтаньях своих,
Как закатное небо, горю.

Кто там? Что засверкало в листве?
Кто мне из лесу машет платком?
Кто танцует в росистой траве,
На тебя так похожий лицом?

Я робею, не смею сказать…
И туман застилает глаза.

Yö saäpuu. Päivä on poissa.
Hämy silmiä hämmentää.
Jo kaukana korven soissa
tulet virvojen viriää.

Ypö yksin istun ma koissa,
ei armasta, ystavää.
Mut oudoissa unelmoissa
mun henkeni heläjää.

Ken siellä? Ken lehdossa läikkyy?
Kuka huntua huiskuttaa?
Kuva valkea vierii ja väikkyy,

tutut piirtehet pilkoittaa.
Mun aatteeni seisoo ja säikkyy.
Sumu silmiä sumentaa.

В ком есть огонь — пусть гимн огню поет.
В ком лишь земля — пускай в земле гниет.
Тому, кто хочет взвиться в небеса, —
звенит мой кантеле, гремит мой псалм:

Ужели человек — лишь прах и тлен?
Пусть канем в вечность — мысль взрастет взамен.
Твоя судьба — пред тем, как пеплом стать,
дотла сгорая, факелом пылать.

Дано нам счастье — быть земным теплом,
углем, что в недрах спит глубоким сном
до часа долгожданного, когда
проснемся для любви и для труда,

восстанем для сражений и побед
на зов Творца, на им зажженный свет,
мечты, приснившиеся в темноте веков,
освобождая от земных оков.

Жизнь коротка у каждого из нас.
Так бросимся в огонь, что не угас,
и ввысь взлетим, оставив бренный прах
земле, паря душою в небесах!

Ken tulta on, se tnlta palvelkoon.
Ken maata on, se maahan maatukoon.
Mut kuka tahtoo nousta taivahille,
näin kaikuu kannelniekan virsi sille:

Mit’ oomme me? Vain tuhkaa, tomua?
Ei aivan: Aatos nousee mullasta.
On kohtalosi kerran tuhkaks tulla,
mut siihen ast’ on aikaa palaa sulla.

Mi palaa? Aine. Mikä polttaa sen?
Jumala, henki, tuli ikuinen.
On ihmis-onni olla kivihiiltä,
maan uumenissa unta pitkää piiltä,

herätä hehkuun, työhön, taisteloon,
kun Luoja kutsuu, luottaa aurinkoon,
toteuttaa vuosisatain unelmat,
joit’ uinuneet on isät harmajat.

On elon aika lyhyt kullakin.
Siis palakaamme lieskoin lcimuvin,
tulessa kohotkaamme korkealle!
Maa maahan jää, mut henki taivahalle.

В стороне восхода жило племя,
Времени молившееся. Храмы
возвели ему в священной роще,
на обрыве над потоком быстрым.
Издали блистали крыши храмов,
далеко жрецов звенели хоры,
еще дальше разносилась слава
Времени и веры их жестокой.

Время ведь не статуя из камня,
рукотворный образ иль природный,
не идея, не пустые бредни,
Время — это страшный зверь, который
требует труднейшей, высшей жертвы:
сотню юношей прекрасных, смелых
каждый год на повороте лунном.
Стон и плач тогда в стране восточной,
горе тяжкое у всех на сердце.

Но жрецы поют в священной роще,
храмы обходя при лунном свете:
«Велико, сильно, жестоко Время!
Ты могущественней всех на свете,
ты взревешь — и горы раскрошатся,
ты дохнешь — и стены распадутся,
а когда ты по земле проходишь,
никого в живых не остается».

Жрец мне рассказал одну легенду
вечером, когда совсем стемнело,
лишь святой поток в ночи струился
и вода звенела на порогах.
Ветер спал, и роща, и далеко
Гималаев ледники сверкали.
Старика глаза блестели ярко,
когда начал он рассказ свой чудный:

«Наступил черед и месяц жертвы.
Юношей по одному приводят,
скованных, а на глазах повязка.
Отворят врата, опять закроют —
никогда назад им не вернуться.

В жертвенной толпе был парень смелый,
точно пальма стройный, он прекрасен
был лицом, как Будда, — радость взору,
матери опора и надежда,
старцам помощь, девушкам — любимый,
украшение всего народа.
Своего он часа ожидает
молча. Рядом мать вздыхает, плачет.