Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания

У вас не найдется сигаретки? - спрашивает папа.

Сигареты? О да, конечно. Извольте. Я и сам копчу, и здоровье ни к черту. Сухой кашель, знаете ли, хронический – да еще сильный такой, чуть с велосипеда не слетел. Сперва чувствуешь шевеление какое-то в солнечном сплетении, и оно поднимается, выше и выше, до горла доходит, и потом бац – чуть башку не сносит.

Он чиркает спичкой по коробку, зажигает себе сигарету и протягивает спичку папе. Хотя, продолжает он, ежели в Лимерике живешь, кашель так или эдак подхватишь, тут ведь столица ослабленных легких, а отсюда тебе и чахотка. Если бы все чахоточные в Лимерике поумирали, здесь был бы город призраков. Но у меня-то у самого не чахотка, нет. Мой кашель – подарочек от немцев. Он умолкает, затягивается сигаретой, и пытается побороть приступ кашля. Ей-богу, простите, что выражаюсь, но эта отрава меня когда-нибудь доконает. Ну, оставляю вас наедине с матрасом, и не забудьте, что я вам сказал: дезориентируйте этих тварей.

Вихляя колесами, он едет дальше на своем велосипеде – изо рта свисает сигарета, а тело трясется от кашля. Болтливый народ в Лимерике, говорит папа. Давайте положим матрас обратно и все-таки попробуем уснуть.

Мама сидит у огня, близнецы спят у нее на коленях, а Мэлаки лежит на полу, свернувшись калачиком у маминых ног. С кем это вы говорили? - спрашивает она. Очень похоже на Па Китинга, мужа Эгги - судя по кашлю. На войне, во Франции, он газа наглотался и до сих пор кашляет.

Оставшуюся часть ночи мы спим, а утром видим, как на нас поживились блохи – кожа ярко-розовая в местах укусов, и красная, где мы расчесали их до крови.

Мама готовит нам чай с жареным хлебом, а папа опять смачивает нам укусы соленой водой. Он еще раз вытаскивает матрас на задний двор. На улице такой холод, что блохи точно замерзнут насмерть, и ночью мы выспимся по-человечески.

Проходит несколько дней, мы пообжились в комнате. Сквозь сон я слышу, как папа меня тормошит. Вставай, Фрэнсис, вставай. Одевайся и бегом к тете Эгги. Маме плохо. Живей.

Мама лежит в кровати и стонет, лицо у нее белее белого. Папа поднимает близнецов и Мэлаки с постели и усаживает у камина, в котором огонь уже погас. Я перебегаю улицу и стучусь в дверь к тете Эгги, и, наконец, ворча и кашляя, на порог выходит дядя Па Китинг. Что такое? Что стряслось?

Мама лежит и стонет. Она, кажется, заболела.

Выходит и тетя Эгги. С вами сплошная морока с тех пор, как вы из Америки приехали.

Причем тут ребенок, Эгги, он не виноват, ему сказали - он и пришел.

Она велит дяде Па ложиться спать: утром ему на работу идти, не то, что некоторым с Севера, не будем уточнять, кому. Нет, нет, я пойду, говорит он, с Энджелой беда.

Папа велит мне сесть рядом с братьями. Я не знаю, что стряслось с мамой, потому что все шепчутся, и я еле слышу, как тетя Эгги сообщает дяде Па: она потеряла ребенка, беги за неотложкой, и дядя Па вылетает за дверь. Что ни говори, обращается она к маме, а неотложка у нас в Лимерике приезжает быстро. Отцу ни слова не говорит, и даже не смотрит в его сторону.

Пап, а мама заболела? – спрашивает Мэлаки.

Och, она поправится, сынок. Ей надо к врачу.

Я думаю: интересно, какого такого ребенка она потеряла, если мы все на месте - раз, два, три, четыре – все в сборе, никто не потерялся, и почему от меня скрывают что с моей мамой. Возвращается дядя Па, и почти сразу вслед за ним приезжает неотложка. В комнату заходит мужчина с носилками, маму уносят, и на полу у кровати остаются пятна крови. Когда Мэлаки прикусил язык, была кровь, и у собаки на улице тоже шла кровь, и она умерла. Мне хочется спросить у папы: мама тоже навсегда нас покинет, как сестра наша Маргарет? Но он уехал с мамой, а у тети Эгги без толку что-то спрашивать – она тебе лишь голову откусит, и все. Она вытирает пятна крови и велит нам снова ложиться спать, пока отец не вернется домой.

Уже за полночь, нам четверым в постели тепло и мы спим, а потом возвращается папа и рассказывает нам, что мама в больнице устроилась хорошо и очень скоро она вернется домой.

Днем папа уходит на Биржу труда за пособием по безработице. С северным акцентом и надеяться нечего, что кто-то в Лимерике возьмет тебя на работу.

Он возвращается и сообщает маме, что мы будем получать девятнадцать шиллингов в неделю. Но этого, говорит она, на житье впроголодь и то еле хватит. Девятнадцать шиллингов на шестерых? В американских деньгах это меньше, чем четыре доллара, и как мы должны на них жить? И как через две недели мы будем платить за жилье? За комнату просят пять шиллингов в неделю, и у нас остается четырнадцать шиллингов на еду, на одежду и на уголь, чтобы чай заварить.

Папа качает головой, потягивает чай из стеклянной банки, смотрит в окно и насвистывает The Boys of Wexford. Мэлаки и Оливер хлопают в ладоши и пускаются в пляс по комнате, и папа не знает, свистеть ему или улыбаться, потому что одновременно и то и другое не получается, а рот сам собой расплывается в улыбке. Он перестает свистеть и улыбается, гладит Оливера по голове и свистит дальше. Мама тоже улыбается, но лишь на мгновение; она сидит, уставившись в пепел, и видно, что в опущенных уголках ее губ затаилась тревога.

На следующий день она оставляет папу дома сидеть с близнецами и отправляется со мной и Мэлаки в Общество св. Винсента де Поля. Мы становимся в очередь за женщинами в черных шалях. Они спрашивают как нас зовут, мы отвечаем, и они улыбаются. Боже Всевышний, вы послушайте только, ребятки-то янки, говорят они, и спрашивают у мамы, отчего это ей, разодетой, в американском пальто, понадобилась помощь. В Лимерике и так полно бедняков, а тут еще янки понаехали и у нищих отбирают хлеб.

Родственница в Бруклине, объясняет мама, подарила ей это пальто, а муж у нее безработный, а дома еще двое детей, мальчики-близнецы. Женщины фыркают и кутаются в шали: у них у самих забот полон рот. Мама говорит, что нам из Америки пришлось уехать: ей невыносимо было там оставаться, когда умерла ее девочка. Женщины снова фыркают, но теперь уже из-за маминых слез. Некоторые признаются, что тоже потеряли малышей, и ничего нет хуже на свете – доживи хоть до мафусаиловых лет, никогда не успокоишься. И мужчине никогда не понять, что чувствует мать, когда теряет ребенка, доживи он хоть до дважды мафусаиловых лет.

Все плачут от души, и женщина с рыжими волосами передает по кругу маленькую коробочку. Все берут что-то пальцами из коробочки и суют себе в нос. Одна молодая женщина чихает, и рыжеволосая смеется. Ах, Бидди, не для тебя это снадобье. Подите сюда, янки-ребятки, возьмите понюшку. Она сует нам в ноздри какой-то коричневый порошок, и мы так отчаянно чихаем, что женщины перестают плакать и начинают смеяться, и смеются до слез, утираясь шалями. Ничего, говорит мама, вам это полезно - мозги прочистит.