Фрэнк Маккорт - Прах Энджелы. Воспоминания

Бывает, что дни на почте тянутся долго-долго, и мы сидим на лавке и болтаем. Говорить нам разрешают, но смеяться запрещено. Скажите спасибо, говорит мисс Барри, что вам платят за просиживание штанов. Тунеядцы вы, шалопаи форменные. Чтоб смеха я не слышала. Если вам платят за болтовню и сиденье без дела – это еще не повод для смеха, и если хотя бы смешок услышу – выставлю вон, пока не одумаетесь, а кто хихикать не прекратит – сообщу куда следует.

Ребята шепотом ее обсуждают. Тоби Мэки говорит: этой стерве бока бы намять. Ее мать была уличной девкой, а отец с бородавками на причинном месте и с мозолями на яйцах из психушки удрал.

Вся скамейка смеется, и мисс Барри прикрикивает на нас: я кому сказала, чтоб никакого смеха? Мэки, о чем ты там трепешься?

Я говорю, мисс Барри, что в такую прекрасную погоду лучше бы нам телеграммы разносить и дышать свежим воздухом.

Не сомневаюсь, Мэки, что ты так и сказал. У тебя не рот, а помойка. Слышишь меня?

Слышу, мисс Барри.

Тебя, Мэки, на лестнице слыхать.

Да, мисс Барри.

Заткнись, Мэки.

Непременно, мисс Бэрри.

Больше ни слова, Мэки.

Ни слова, мисс Барри.

Мэки, я сказала, заткнись.

Ладно, мисс Барри.

Все, Мэки, хватит. Не испытывай мое терпение.

Не буду, мисс Барри.

Матерь Божья, дай мне терпения.

Хорошо, мисс Барри.

Имей в виду, последний раз предупреждаю. В самый последний раз.

Я понял, мисс Барри.

Тоби Мэки – как и я, внештатный мальчик-почтальон. Он посмотрел фильм под названием “Передовица”, и теперь мечтает уехать в Америку и стать крутым журналистом в шляпе и с сигаретой. В кармане он носит блокнотик, потому что хороший репортер должен записывать все, что происходит. Факты. Надо записывать факты, а не чертовы эти стихи – единственное, что в Лимерике услышишь, когда мужики в пабах заводят нытье о том, как долго мы страдали под гнетом англичан. Факты, Фрэнки. Он записывает номера телеграмм, которые доставляет, и сколько миль проезжает. Мы сидим на скамейке, стараясь не смеяться, и он говорит мне, что если мы доставляем сорок телеграмм в день, это в неделю получается две сотни, то есть, десять тысяч в год и двадцать тысяч за все два года работы на почте. Если мы проезжаем сто двадцать пять миль в неделю, за два года выходит тринадцать тысяч миль, а это, Фрэнки, половина экватора, и не удивительно, что на задницах у нас места живого не осталось.

Никто, говорит Тоби, не знает Лимерик, как мальчики-почтальоны. Мы знаем каждый проспект, улицу, площадь, тупик, переулок. Господи, говорит Тоби, нет двери в Лимерике, куда бы мы не стучали. Каких дверей мы только не видали – железных, дубовых, фанерных. Фрэнки, двадцать тысяч дверей. Мы в них стучимся, ломимся, пинаем ногами. Жмем на кнопки, звоним в колокольчики. Мы кричим и свистим: телеграмма, телеграмма! Суем их в почтовые ящики, пихаем под двери, швыряем в форточки, а если человек прикован к постели - лезем в окно. Мы отбиваемся от собак, которые норовят слопать нас на обед. А как вручишь телеграмму - не знаешь, что случится. Кто смеется, кто поет, кто пляшет и танцует, или плачет и кричит, кто падает без чувств, и ты думаешь, когда же, наконец, они очнутся и дадут тебе чаевые. В Америке совсем не так: у них Микки Руни разъезжает по округе, как в «Человеческой комедии», и народ там вежливый - всем прямо-таки не терпится дать тебе чаевые и в дом тебя пригласить, угостить чаем с булочкой.

Тоби Мэки говорит, что в блокноте у него куча фактов, и ему на все наплевать с высокого дерева – а я тоже хочу таким быть.

Миссис О’Коннел знает, что я с удовольствием доставляю телеграммы за город, и если день выдается солнечный, она вручает мне целую кипу – десять штук, на все утро, чтобы мне вернуться уже после обеда. Чудесными осенними днями Шеннон сверкает, и зеленые поля в утренней росе блестят серебром. Ветер разносит над ними дым, и в воздухе стоит сладковатый запах горящего торфа. Коровы и овцы пасутся на полях, и я думаю, не об этих ли животных говорил священник. Вполне может быть, потому что быки всякие то и дело забираются на коров, бараны на овец, жеребцы на кобыл, и штуки у них у всех такие огромные – я когда смотрю на них, меня прошибает пот, и мне жаль всех женских особей на свете, которые вынуждены так страдать; хотя я и сам бы не прочь побыть быком, потому что они могут делать что хотят, и для животных это вовсе не грех. Я дал бы волю рукам прямо здесь, но как знать, вдруг на дороге появится фермер со стадом овец или коров, который гонит их на ярмарку или на другое поле, и приподняв посох, скажет мне: юноша, добрый день – отличный сегодня денек, слава Богу и его Благодатной Матери. Может, столь набожный фермер обидится, увидев, что Шестая Заповедь нарушается прямо у него на поле. Лошади любят высовываться поверх изгородей и смотреть, что вокруг происходит, и я останавливаюсь и говорю с ними, потому что у них большие глаза и длинные морды – ясно, что они очень смышленые. Иной раз две птички поют друг другу, перекликаясь через поле, и я не могу не остановиться и не послушать их, а если постоять подольше, услышишь, как вступят другие птицы, и вот, все деревья и кусты оживают от птичьих трелей. Когда под мостом на дороге журчит ручей, а птицы поют, коровы мычат и овцы блеют, получается такая славная музыка, какую ни один оркестр в кино не сыграет. В доме фермера обед, и от запаха бекона и капусты, который оттуда доносится, я чувствую такой голод и слабость, что перебираюсь на поле и полчаса набиваю себе рот ежевикой. Потом сую голову в ручей и пью ледяную воду, и она вкусней, чем лимонад в каком угодно кафе.

Я доставляю все телеграммы, и у меня еще остается время, чтобы сходить на кладбище старинного монастыря, где похоронены родственники моей матери, Гильфойлы и Шиханы, и где моя мама хочет быть похоронена. Отсюда видны развалины замка на холме Карригоганнела, и я запросто успеваю доехать на велосипеде и туда; усевшись на самой высокой стене, я гляжу на Шеннон, впадающий в Атлантический Океан, который омывает Америку, и мечтаю, как однажды уплыву туда сам.

Повезло тебе, говорят ребята на почте. Телеграмма для семейства Кармоди - чаевых целый шиллинг, больше во всем Лимерике никто не дает. Так почему она досталась мне? Я ведь самый младший. Ну, говорят они, бывает, что дверь открывает Тереза Кармоди, а у нее чахотка, и все боятся заболеть. Ей семнадцать, она то и дело лежит в санаториях и до восемнадцати не доживет. Ребята на почте говорят, что больные вроде Терезы понимают, что времени осталось мало, и потому они страшно охочи до любви, до приключений и всего такого - всего вообще. Вот что, говорят они, творит с человеком чахотка.

Я еду на велосипеде по мокрым ноябрьским улицам, думаю про шиллинг чаевых, и когда сворачиваю на улицу, где живет семья Кармоди, колеса скользят, я слетаю с велосипеда и меня тащит по земле; лицо у меня расцарапано и рука разодрана до крови. Дверь открывает Тереза Кармоди. У нее рыжие волосы. А глаза зеленые, как поля за окраинами Лимерика. Щеки у нее ярко-розовые, а кожа страшно бледная. Ой, говорит она, ты весь промок, и в крови.