Сусанна Тамаро - Поступай, как велит тебе сердце

Поначалу от подобных замечаний я теряла дар речи, мне казалось, что рядом со мной какое-то чудовище. Я наблюдала за тобой краем глаза и думала: откуда это? Неужели ты берешь пример с меня? Я никогда не отвечала тебе – потому что понимала, что время общения закончилось, и любой ответ привел бы к ссоре. С одной стороны, я знала, что очень уязвима, и не хотела понапрасну терять силы, - с другой, понимала, что как раз ссоры ты и добивалась, и стоило только начать, мы стали бы ссориться непрестанно. Тебя раздирала на части непокорная, кипучая энергия, она искала выхода, - а я сглаживала углы и претворялась безучастной, так что тебе пришлось искать иные пути, чтобы дать ей волю.

И вот, ты принялась стращать меня отъездом, грозилась исчезнуть из моей жизни и не подавать о себе вестей. Может, ты думала, что я буду в отчаянье, стану умолять тебя остаться. Когда я сказала, что так будет лучше для всех, ты растерялась - ты была похожа на змею, которая взвилась, чтобы ужалить – и вдруг ее жертва исчезла. Тогда ты начала строить планы, рассматривать то одну идею, то другую – и наконец, однажды за чашкой кофе с новой решимостью заявила: «Я еду в Америку».

Я отнеслась к этому решению, как и ко всем предыдущим, со спокойным интересом, не желая своим одобрением подталкивать тебя к импульсивным поступкам, которые в глубине души ты не хотела бы совершать. Ты твердила об Америке целыми днями. «Если поеду в будущем году, - повторяла ты с одержимостью, - то, по крайней мере, выучу язык и не потеряю времени». Тебя невероятно раздражали мои слова о том, что терять время – это не так уж и страшно; но чаша твоего терпения переполнилась, когда я сказала, что жизнь – это не бег наперегонки, а стрельба в цель: не имеет значения, сколько времени ты потратил, главное добиться того, к чему стремишься. На столе стояли две чашки – ты одним махом разбила их вдребезги, и тут же разрыдалась, повторяя: «Ты балда», - пряча лицо в ладонях. «Ты балда. Разве не ясно? Я к этому и стремлюсь». До тех пор мы вели себя как два солдата, которые зарыли на поле мину и старались не наступить на нее. Мы знали, где она была и что это была именно мина, и держались от нее подальше, делая вид, что боимся на самом деле чего-то другого. Когда она все же взорвалась, и ты, рыдая, принялась повторять: «Ты ничего не понимаешь и никогда ничего не поймешь», - мне с большим трудом удалось скрыть, как ранили меня твои слова. О твоей матери, о ее смерти, о том, как ты появилась на свет, я прежде с тобой не говорила, и лишь по этой причине ты решила, что для меня все это не существует и не волнует вовсе. Но твоя мать была моей дочерью - наверное, ты не до конца понимаешь, что это значит. Или же, ты понимаешь, но лишь в самой глубине души – иначе я не могу объяснить, отчего в твоем взгляде и в твоих словах было порой столько ненависти. У тебя не осталось воспоминаний о матери, ты была еще очень маленькой, когда она умерла. Я же, напротив, храню в своей памяти тридцать три года ее жизни - и еще девять месяцев, что я носила ее в утробе.

Как ты можешь думать, что мне все равно?

Если я не говорила с тобой об этом, то причиной тому были только стыд и изрядная доля эгоизма. Стыд, потому что неизбежно, говоря о твоей матери, пришлось бы рассказать и о себе, о своих ошибках, истинных или мнимых; эгоизм, потому что я верила: моя любовь будет такой сильной, что ты не ощутишь нехватку материнской любви, и не наступит день, когда ты затоскуешь по ней и спросишь меня: «Кто была моя мать? Почему она умерла?»

Пока ты была маленькой, мы были счастливы. Ты была жизнерадостным ребенком, но твоя радость не была поверхностной, искусственной - она всегда шла рука об руку с тенью тишины, ты переходила от смеха к задумчивости с удивительной легкостью. «Что случилось, о чем ты задумалась?» - спрашивала я тебя тогда, и ты - как будто речь шла о том, что ты ела на завтрак, - говорила: «Я вот думаю, небо где-нибудь кончается, или оно совсем бездонное?» Я гордилась тем, что ты такая - твоя чуткость была сродни моей, я не чувствовала себя старше, и мне не казалось, что между нами пропасть – напротив, нас как бы объединяла общая тайна. Я обманывала себя – или хотела обманываться - что так будет всегда. Но, увы, мы люди, а не мыльные пузыри, счастливо парящие в воздухе; в нашей жизни есть «сначала» и «потом», и эти «сначала» и «потом» ловят в силки наши судьбы, опускаясь на нас, словно сеть на добычу. Говорят, что за грехи отцов расплачиваются дети. Это правда, истинная правда – за отцов платят дети, за дедов – внуки, за прадедов – правнуки. Иные истины снимают груз с твоих плеч, иные, напротив, внушают полную безысходность – эта истина из числа последних. С кого началась цепь грехов? С Каина? Возможно ли, что корни таятся так глубоко? Есть в этом какая-то правда? Однажды в индийской книге я прочитала, что все находится во власти судьбы, а усилие воли – это лишь следствие. Прочитав эти строки, я ощутила великое умиротворение. Однако всего лишь день спустя через несколько страниц я прочла, что судьба есть ни что иное как результат наших действий в прошлом, что мы творим ее своими собственными руками. Итак, мы вернулись в исходную точку. Куда уводит нас эта нить, и где ее начало? Это нить или оковы? Можно ли их разорвать, разрубить,– или мы навсегда в их власти?

… Я устала. Моя голова уже не та, что раньше – само собой, идей в ней ничуть не меньше, не изменился и образ мыслей, но для того, чтобы излагать их, нужно все больше усилий. Меня охватила слабость, в голове помутнение – так бывало порой, когда в юности я пыталась читать книжки по философии. Бытие, небытие, имманентность… Прочитав несколько страниц, я чувствовала головокружение, как после поездки на автобусе по горным дорогам. Поэтому сейчас я тебя оставлю, и подарю все внимание консервной баночке, что стоит на столе в гостиной.

И вот я снова с тобой, наступил уже третий день наших встреч. Хотя вернее было бы сказать, «четвертый день и третья встреча»: вчера меня одолела такая усталость, что я не могла ни писать, ни читать. С неспокойной душой, не зная, чем заняться, я слонялась весь день по дому и саду. После полудня я вышла посидеть на скамейке рядом с теплицей. Я глядела на неухоженные лужайки и клумбы, и мне вспомнилась наша ссора по поводу опавших листьев. Когда это было? В прошлом году? Два года назад? Я болела бронхитом и все никак не могла выздороветь – в ту пору листья уже облетели с деревьев и лежали на траве или кружились в воздухе, гонимые ветром. Глядя в окно, я ощутила невероятную тоску - было пасмурно, над садом, казалось, витал дух запустения. Я зашла к тебе в комнату - ты лежала на постели и слушала музыку в наушниках. Я попросила тебя разгрести листья. Чтобы ты услышала мои слова, я должна была повторить их не один раз, все время повышая голос. Ты пожала плечами и сказала: «Это еще зачем? В природе их никто не сгребает, лежат себе, гниют – и никого это не волнует». В ту пору природа была твоей великой сообщницей, ты все, что угодно, могла оправдать ее непреложными законами. Мне стоило объяснить тебе, что сад – это природа одомашненная, природа, которая, словно пес, с каждым годом становится все больше похожа на своего хозяина, и точно так же нуждается в постоянном внимании с его стороны, – но я просто ушла в гостиную, не сказав больше ни слова. Немного погодя ты прошла мимо меня к холодильнику и увидела, что я плакала, но притворилась, что ничего не заметила. Когда подошло время ужинать, ты снова заглянула ко мне в комнату со словами: «Что будем кушать?» - и поняла, что я была в гостиной и все еще плакала. Тогда ты ушла на кухню и принялась греметь посудой. «Что будешь, - прокричала ты оттуда, не заходя ко мне в комнату, - шоколадный пудинг или яичницу?» Ты знала, что мне было по-настоящему больно, и старалась быть ласковой, порадовать меня чем-нибудь. Утром, едва открыв ставни, я увидела тебя на лужайке – шел сильный дождь, ты была в желтом плаще и граблями собирала листья в кучи. К девяти часам ты вернулась в дом, и я сделала вид, что ничего особенного не случилось – ведь больше всего тебе бывало за себя стыдно, когда ты делала что-то хорошее.