Натаниель Готорн - Чертог фантазии. Новеллы

— Смотрите, смотрите! Сколько книг и брошюр! — воскликнул человек, не показавшийся мне поклонником изящной словесности. — Ух как полыхнет сейчас!

— Ну и прекрасно! — сказал новейший философ. — Вот теперь мы освободимся от груза мертвых мыслей, который до сих пор таким бременем лежал на живом разуме, что лишал его возможности по-настоящему проявить себя. Прекрасно, друзья, прекрасно! В огонь все это! Вы теперь действительно несете миру свет!

— Но что же станется с нами?! — вскричал встревоженный книготорговец.

— Торговцы могут следовать за своим товаром, — холодно ответил писатель, — у них будет превосходный погребальный костер!

Род человеческий достиг ступени прогресса, о которой не мечтали даже мудрейшие и прозорливейшие из тех, кто жил в минувшие века, а потому было бы явной нелепостью допустить, чтобы земля загромождалась жалкими плодами их литературных потуг. Книжные лавки, киоски, публичные и частные библиотеки, даже книжные полки у деревенских очагов были очищены со всем возможным тщанием, и все печатные страницы мира, как переплетенные, так и существующие в виде отдельных листов, люди снесли к нашему замечательному костру, дабы увеличить и без того громадную гору топлива. Увесистые фолианты лексикографов, комментаторов и энциклопедистов летели в огонь и, упав свинцовой тяжестью на раскаленные угли, сгорали дотла, как гнилушки. Изящные, раззолоченные французские издания прошлого века, среди которых было сто томов Вольтера, горели в ослепительных искрах и узких язычках пламени, а современная литература Франции пылала красным и синим огнем, бросая инфернальные отблески на лица зрителей и придавая им сходство со страшноватыми карнавальными масками. От горящего сборника немецких рассказов запахло серой. Книги посредственных английских сочинителей оказались отменным топливом — они горели на манер хороших дубовых поленьев. С особенной яркостью пылали стихи Мильтона, постепенно обращаясь в угли, обещавшие тлеть дольше всего иного, что попало в костер. Из собрания сочинений Шекспира ударило столь ослепительным огнем, что зрителям пришлось затенять глаза, как от полуденного солнца, — даже забросанный трудами своих истолкователей, он не перестал излучать удивительное сияние из-под их тяжеловесной груды. Я полагаю, он сгорал с тем же жаром, что всегда отличал его творения.

— Если бы мог поэт зажечь свой светильник от этого великолепного огня, — заметил я, — он светил бы ночами во имя высокой цели.

— Вот к этому как раз очень склонны нынешние поэты, — сказал в ответ мне критик. — Самое большое благо от сожжения литературы прошлого в том и заключено, что теперь авторам придется зажигать свои светильники от солнца или звезд.

— Если сумеют подняться до таких высот, — возразил я. — А для этого необходим великан, который потом подарит свет маленьким людям. Не каждый в силах, подобно Прометею, украсть огонь с небес, но когда огонь уже на земле, им так легко растапливать очаг.

Я был поражен несоответствием материального объема сочинений писателя и яркостью и продолжительностью их горения. Не нашлось, к примеру, ни единого фолианта прошлого века, как, впрочем, и века нынешнего, который мог бы соперничать в этих свойствах с красивой детской книжкой «Сказки Матушки Гусыни». «Мальчик-с-пальчик» горел лучше, чем биография герцога Мальборо. Эпические томы, да не один, а дюжина, обратились в белый пепел прежде, чем успела наполовину прогореть страница старинной баллады. И не единожды я наблюдал, как книжки увенчанных признанием стихов оставляли лишь облачко удушливого дыма, а строки безымянного барда, мелькнувшие на газетной странице, взмывали к звездам пламенем, соперничавшим с ними в яркости. Подумалось мне также, что стихи Шелли горели яснее любой книги его современников, выгодно отличаясь от томиков лорда Байрона, рассыпавших мрачные блики и испускавших клубы черного дыма. Что же до Тома Мура, то иные из его песен издавали запах горящей лекарственной облатки.

Я испытывал особый интерес к тому, как горели труды американских писателей, с точностью отсчитывая по часам мгновения, потребные для превращения большинства их дурно отпечатанных книг в горки золы. Разгласить эти ужасные тайны было бы непредусмотрительно, а быть может, и опасно, поэтому я удовольствуюсь замечанием, что сочинения, авторов которых высоко превозносила молва, далеко не всегда сгорали красиво. Я с живостью припоминаю, как отлично пылала тоненькая книжечка стихов Эллери Чаннинга [89] Уильям Эллери Чаннинг (1780–1842) — американский религиозный деятель, противник жесткого кальвинизма. Выступал в статьях и проповедях за религиозную терпимость. Стихов не публиковал. Речь идет о сборнике его сына Чаннинга-младшего (1818–1901). , хотя, по правде говоря, отдельные ее страницы издавали пренеприятное шипение и треск.

Любопытная вещь происходила с некоторыми авторами, как американскими, так и иностранными, чьи книги, весьма солидные по виду, вместо того чтоб запылать или хотя бы дымно затлеть, неожиданно таяли, обнаружив, таким образом, что состояли изо льда.

Если не будет сочтено нескромностью упоминание моих собственных сочинений, то, признаюсь, я ожидал их появления с отцовским чувством — но тщетно. Скорее всего, они испарились от первого же соприкосновения с жаром костра, в лучшем случае я могу тешить себя надеждой, что они добавили одну-две неприметные искорки к огненному великолепию ночи.

— О горе, горе мне! — стенал обрюзгший джентльмен в зеленых очках. — Все гибнет, и мне незачем долее жить. Смысл жизни отнят у меня. Теперь мне не добыть и не купить ни единой книги!

— А это, — промолвил спокойный наблюдатель рядом со мной, — книжный червь — один из тех, кто рождается на свет, чтобы пережевывать мертвые мысли. Вы видите, его платье покрыто библиотечной пылью. Он не способен мыслить самостоятельно и теперь, когда сожжен запас чужих идей, я, право же, не знаю, как он выживет. Быть может, вы найдете слова, чтобы его утешить?

— Любезный господин, — обратился я к отчаявшемуся книжнику, — разве Природа не лучше книги? И разве сердце человека не глубже любой философии? И разве жизнь не полна поучительности, которую писатели прошлого не сумели полностью уложить в свои максимы? Воспряньте же духом! Великая книга Времени по-прежнему раскрыта перед нами и, если мы сумеем правильно прочесть ее, она послужит нам источником вечной Истины.

— О мои книги, мои бесценные печатные книги! — твердил убитый горем книжный червь. — Моя единственная реальность была заключена между книжными переплетами, а нынче не сохранилось и потрепанной брошюрки!

Как раз в эту минуту в пылающий костер летело последнее, что осталось от литературы прошедших веков, — туча брошюр, выпущенных печатнями Нового Света. Огонь мгновенно поглотил их. Впервые со времен Кадма земля избавилась от буквенной чумы — перед сочинителями следующего поколения открылось завидное поле деятельности.