Джордж Мередит - Эгоист

Он носил то же имя, что и великий поэт, со стихами которого Клару познакомил отец. Она знала большую часть его од, а также несколько сатир и посланий. Человек, носящий имя этого поэта, светился для нее отраженным светом его славы. Как и тот, он был весел, остроумен, исполнен изящества и здравого смысла; он говорил, что любит деревню, вздыхал по сельской жизни, мечтал осесть в Канаде и возделывать свой клочок земли: «Modus agri non ita magnus» [13] Клочок земли небольшой (лат.) . {36} 36 Цитата из 6-й сатиры Горация (кн. 2). . Не прелестно ли? И так же, как тот, попав в деревню, принимался вздыхать по городу. Он шутливо намекал на свою бедность: «Quae virtus et quanta, boni, sit vivere parvo» [14] Какая великая добродетель, друзья, довольствоваться немногим! (лат.) {37} 37 Цитата из 2-й сатиры Горация (кн. 2). . Эта цитата, впрочем, больше подходила к Вернону Уитфорду. Как ни странно, последнее соображение спутало весь дальнейший ход ее мыслей.

Если бы она послушалась своего инстинкта самосохранения, она бы давно обратилась мыслями к Вернону. Но он был так требователен, так суров! Ничем, кроме совета, он не обещал ей помочь. Она должна была взять на себя все — сама должна была решать, сама действовать. Он так и сказал, что это — единственный способ для нее разобраться в самой себе и что это ее епитимья. Тем, что, не выдержав муки, она излила перед ним душу, она ровно ничего не выиграла. Вернон считал, что ей следует добиваться разговора между Уилоби и ее отцом и, больше того, присутствовать во время этого разговора, предметом которого будет она сама! Либо это, либо оставаться верной слову, которое она дала Уилоби. Иной альтернативы нет. Терпение, честность с самой собой, и еще раз терпение, — призывал Вернон, между тем как все в ней кричало: «Теперь или никогда!» Дом, где она сейчас обреталась, был ей тюрьмой, весь белый свет был тюрьмой, собственные мысли были тюрьмой, и, покуда она не добьется уверенности в своем освобождении, стены этой тюрьмы не расступятся.

Самый дом, впрочем, она вольна покинуть хоть сейчас.

Она подошла к окну и взглянула на подернувшееся первым робким румянцем зари серое небо, затем скользнула взором по зеркалу. Ни вид из окна, ни собственное отражение не доставили ей никакого удовольствия. Куда бы она ни взглянула, все ей напоминало о ее неволе: там — оконный переплет, похожий на прутья клетки, здесь — рама. Ей казалось, будто она так давно живет в этом доме, что ей уже отсюда не выбраться никогда; отныне это ее мир, и представить себе какую-нибудь альпийскую вершину так же невозможно, как вернуться в детство. Она обречена оставаться здесь до конца своих дней, если только не случится чудо. Но в наше время рыцари перевелись, и чудес не бывает. Следовательно, участь ее решена.

Она взяла в руки перо и начала письмо к Люси Дарлтон, любимой подруге, которая должна была приехать на свадьбу. Она писала, чтобы та не шила себе свадебного наряда, а готовилась к путешествию по Швейцарии. И покуда, отдавшись фантазии, Клара писала об этом горном крае, ей казалось, что она нашла лазейку из своей тюрьмы. Она встала и накинула на плечи поверх пеньюара шаль, так как повеяло утренней прохладой, затем снова села за стол, но уже не могла написать ни одного слова. Все написанное подлежало уничтожению — что ни строка, то нелепость. Она порвала письмо на клочки. Все ясно: участь ее решена.

Поплакав над обрывками письма, она оделась, села у окошка и стала следить за прыжками черного дрозда по росистому газону; он то и дело перескакивал из полосок света в более длинные полосы теней, отбрасываемые деревьями. Насколько значимее, думала она, насколько милее эти темные владения росы, нежели яркий блеск ее на солнечной лужайке.

Словом, Клара успокоилась. В душе она уже пережила кризис, которому еще только предстояло наступить, — так оно обычно и бывает с живыми, нервными натурами. В минуту настоящего кризиса они оказываются тверды и невозмутимы и даже производят впечатление равнодушных. Поэтому-то они и способны на головокрркительные переходы, минуя те самые ступени, благодаря которым их поступки могли бы заслужить в глазах общественного мнения если не оправдания, то хотя бы некоторого снисхождения.

Дрозд закинул голову, поклевал что-то в одном месте, в другом и замотал из стороны в сторону своим ярко-желтым клювом, из которого свешивался червяк. Заступила на работу пятнистая дроздиха; быстро, Клариной походкой, засеменила трясогузка, затем оба дрозда поднялись в воздух и разлетелись по гнездам. У них были крылья! В раскрытое окно ворвалось великолепное утро, напитанное упоительным ароматом земли. Слушая дружный хор, в котором сливались щебет, чириканье, посвист и нежная песенка ветра, трудно было не поддаться невинному опьянению утра. Любить! Этого слова она не произносила, но если бы она запела, — а душа ее так и рвалась в песню! — она пропела бы именно его. Ведь вся ее война с Уилоби и возникла оттого, что желание любить натолкнулось на преграду отвращения. Жажда свободы была жаждой свободы любить. И, поняв это, она не могла не содрогнуться. Любить! Но не какого-нибудь определенного мужчину. Ни даже необъятную природу. Любить самоотверженность, чуткость, душевную силу. И тогда, если бы она любила и могла хоть немного чувствовать себя любимой, сколько это придало бы ей сил! Любовь служила бы ей щитом, она нашла бы все нужные слова, какими говорить и с Уилоби и с отцом: она бы двигалась в их мире, а жила в своем.

Ей уже однажды случилось воскликнуть с отчаяньем: если б только меня любили! Но тогда в ней говорила зависть — она завидовала счастью, которое выпало на долю Констанции Дарэм, завидовала ее чудесному избавлению. Сейчас она вспомнила это восклицание, но уже была менее откровенна с собой. Она пыталась себя убедить, будто теперешний ее возглас означал: «Если бы Уилоби был способен любить по-настоящему!» Ибо от пламени, охватившего ее мозг, остались лишь пепел да зола, и в наступившем полумраке было где укрыться полуправде. Она думала о любви — так, во всяком случае, она себя уверяла — лишь как о средстве пробиться к свободе. Правда, минуту назад она думала нечто совершенно противоположное, а именно: что свобода нужна ей для любви, но сейчас такая мысль казалась ей неприемлемой. Впрочем, представление о свободе было у нее и в самом деле более отчетливым, чем представление о любви.

Не всякий ли мужчина, когда его узнаешь как следует, окажется подобным тому, которого она знала слишком хорошо?

Но нет, это вопрос от лукавого.

Клара отгоняла его. Да не тут-то было! Вопрос этот всюду ее подстерегал. В самом деле, ведь она знала так много об одном представителе мужского пола и так мало — об остальных! Как же было не задаваться таким вопросом? Она могла бы поклясться, что Вернон на него не похож. Впрочем, он был исключением, его нельзя было равнять ни с кем. А тот, другой, живущий сейчас под одним с нею кровом?