Валентин Рыбин - Разбег

Они вышли во двор. Никто — ни Каюм-сердар, на Сейид-оглы не сказали им вслед ни слова.

Возвратясь в свою комнату, Ратх, как ни в чем не бывало, сказал:

— Тамара, завари чай. Все-таки, без чая стол — не стол, если даже на нем вино и коньяк.

— Слушай, Ратх, — посоветовал Иргизов, — может быть тебе переселиться из этого двора? Сними комнату в центре города или подай заявление Сахатмурадову — пусть выделит казенную квартиру.

Ратх решительно возразил:

— Ни я, ни мой отец из этого двора не уйдем, пока не найдем общий язык. Я должен заставить их поверить в справедливость наших дел, иначе какой из меня большевик!

— Так-то оно так. И я тоже за то, чтобы все шло мирно, но прежде чем ты убедишь их в правоте советской власти, они пустят пулю тебе в окно, — сказал Иргизов.

— Все может быть. Постараюсь быть осторожным, но отворачиваться от борьбы не стану. Вся тяжесть борьбы настоящего момента и заключается в том, что мы должны победить в самых малых наших ячейках — в семьях и родовых кланах. За Амана боюсь, как бы он опять не попал под их влияние.

— А вот и твой брат идет сюда, — Иргизов кивнул на дверь.

Оба посмотрели на Амана и поняли: он пришел, чтобы продолжить разговор.

— Ратх, — попросил он, потупившись. — Мне бы хотелось поговорить с тобой один на один. Прости, Иргизов, за откровенность. Отец и эти все считают, что русский мешает Ратху быть самим собой. В голове у них не укладывается, чтобы сын мог пойти против собственного отца.

— Все правильно, — сказал Иргизов. — Может быть, без меня и найдете общий язык. Я не буду мешать.

— Хорошо, Иргизов, — согласился Ратх. — Если они думают, что моими мозгами управляют посторонние, то я постараюсь их разубедить в этом. Давай выйдем, Аман.

— Не горячись, Ратх, — удержал его Иргизов.

Братья удалились во двор…

— Ну, говори, — сказал Ратх, первым спускаясь с веранды.

— Может, зайдем туда, к отцу?

— Нет. Там мне нечего делать. Разве не отец велел мне удалиться? Я выполнил его просьбу.

— Ратх, ты, ради аллаха, не обижайся так сильно.

Отцу семьдесят пять лет скоро. Он воспитался на том, что всю жизнь повелевал бедняками, множил богатства и большего ничего не желал. Единственно, что он еще желал — сделать и нас с тобой богачами. Мысли и чувства его по отношению к нам — самые искренние.

— Ты считаешь, что заблуждение не может быть искренним? — засмеялся Ратх. — А заблуждение отца состоит в том, что он печется только о нас с тобой, а не обо всем народе.

— Ну и сказанул же! — удивился Аман. — Если каждый будет думать обо всем народе, то сам никогда вдоволь не насытится, да и ходить будет по улицам с голым задом. Хе-хе… Признаться тебе, я так и не понял: грозил ты для солидности или говорил правду, когда упомянул насчет двух отцовских отар?

— Я думаю так, Аман, — поразмыслив, сказал Ратх. — Если отец сам не прикажет чабанам сдать овец союзу «Кошчи», то ты поедешь в пески и сделаешь это.

— Не выдумывай, Ратх. Ты сходишь с ума. Я отдал восемь своих скакунов в государственную конюшню. Неужели этого мало?

— Дело не в «мало» или «много», а в том, что человек не может владеть таким большим богатством. Мы должны поделить овец между всеми, у кого их нет. Равенство и братство — вот наше кредо.

— Значит, если я тебя правильно понял, у отца теперь будет только тридцать пять овец? — ужаснулся Аман.

— Ровно столько же возьмешь из отары и ты, поскольку у тебя — собственная семья, — пояснил Ратх. — Что касается меня, мне овцы не нужны. Я живу на собственный заработок.

— Всего семьдесят овец из двух отар, — упавшим голосом заговорил Аман. — Надолго ли их хватит? Мы даже пасти их не сможем — чабану платить будет нечем. Не поеду же я в пески чабаном!

— Ты сможешь сдать своих овец в коммуну, — пояснил Ратх. — На днях мы займемся созданием коммуны в нашем ауле. Мы объединим дехкан в коммуну: они будут трудиться сообща, и весь скот будет общим.

— Братишка, что-то ты путаешь, — возразил Аман. — Я же служу на ипподроме. Как же я могу быть на ипподроме и в коммуне одновременно?

— Ты прав, Аман, тогда так: отдашь овец коммуне, а жить будешь, как и я — на зарплату.

Аман перестал спорить. Сделал такой вид, будто все понял, со всеми доводами согласен. Посмеиваться начал над новыми порядками, над реформой. Пошутил немного и спросил:

— Так когда мне ехать в пески к чабанам?

— Аман, только без глупостей, — предупредил Ратх. — Может ты надумал опять уйти к ним? Если так, то пожалеешь, но будет поздно.

— Не бойся, младшенький, постараюсь не подвести тебя. Я ведь тоже понимаю, о чем ты больше всего беспокоишься. Ты боишься за свою партийную репутацию. Я все время думаю: как это Ратху Советская власть доверяет, когда у него отец и брат никудышние люди?

— Аман, ты ведь знаешь: доверие это я заслужил не сегодня, — упрекнул брата Ратх. — С этим доверием я живу уже двадцать лет. Ни ты, ни отец не сможете его пошатнуть.

— Ну что ж, Ратх, я должен вернуться сейчас к отцу и сказать всем им, что ты непреклонен: судьба его отар решена. Сын посягает на отцовское богатство. Сказать им, что ты меня посылаешь в пески? — начал дурачиться он.

— Можешь сказать… Делай, как подсказывает твоя совесть.

Аман вошел в отцовскую мазанку. Ратх поднялся на веранду, облокотился на перила.

«Неужели силой придется вырывать у отца отары? — подумал с горечью. — Ведь понимает же он, что ни мне, ни Аману его овцы не нужны. Самому — тоже. Или он, как истинный мусульманин, верующий в аллаха, считает, что возьмет овец вместе с собой на тот свет? Но это же глупость. Можно верить в аллаха, но верить в потусторонний мир со всеми его прелестями, смешно. Скорее всего это жадность, и в таком преклонном возрасте ее одолеть невозможно. Несусветная жадность сформировала все его отрицательные качества! Его поступками движет забота о себе самом и о своем потомстве. А остальные? Остальные для него пусть пропадут пропадом. Он не думает, что помимо пищи плотской существует пища духовная. Он не знает, что стоит почувствовать духовный голод, как в человеке появляется чувство ко всем, и забота обо всех. Но разве думал он когда-нибудь, что его народ со дня образования самой нации был голоден, бос и бесправен?»

Ратх разогнулся, услышав голоса. Отец с гостями шелпо аллейке к воротам.

— До свидания, болшабик, — по-русски сказал, увидев Ратха на веранде, Сейид-оглы. — Не забудьте сказать своим: крепко вы обидели нас.

— Саг бол, — попрощались другие и ушли со двора.

В самый разгар заседания бюро, когда решали — в каких районах в первую очередь начать земельно-водную реформу, принесли записку. Секретарь ЦК Сахатмурадов, прочитав ее, покраснел, насупился и передал Атабаеву. Тот, прочитав, усмехнулся. После того, как утвердили окружные комиссии и уполномоченных по проведению реформы, Сахатмурадов довел до сведения присутствующих смысл поступившей записки. Это была угрожающая анонимка, написанная баями. Богачи, надеявшиеся получить от Советской власти кое-какие выгоды, но оставшиеся ни с чем, а теперь еще и узнавшие о реформе, заявили о своем несогласии с туркменским правительством. Опираясь на волю аллаха и «гнев народа», грозили большевикам всеми карами, какие существуют. Сообщив об этом, Сахатмурадов твердо сказал: