Мигель де Унамуно - Мир среди войны

Проезжая мимо батальона Игнасио, он остановился, чтобы спросить, не те ли это, что были в деле при Ламиндано.

Одна из женщин шепнула другой:

– Красавец! Только какой весь грязный и обтрепанный, бедняжка!

А как он держался в седле! Да, это был Король, и люди толпились вокруг него, вне себя от переполнявших их чувств. Король! Каждый словно видел вокруг него то загадочное, таинственное сияние, которое излучает само древнее слово – Король; мальчишкам он представлялся героем бессчетных рассказов, в стариках будил бессчетные воспоминания. И, пьянея от разноголосого шума, здравиц, от хаотического возбужденного движения, люди во все глаза глядели на этого крупного, статного человека, монументально восседавшего на коне.

Батальон эскортировал его до Герники, и по всему пути: на горных вершинах, в сумрачных ущельях, в широко раскинувшихся долинах – спешили им навстречу, покинув свои очаги, хуторяне, мальчишки высыпали на дорогу, ветераны Семилетней войны выходили взглянуть на внука Карла V, и женщины несли к нему на руках своих малышей.

И вот перед нами открылась, лаская взгляд, долина Герники – широко расплеснувшееся озеро зелени, поверхность которого то тут, то там рябили колышущиеся кукурузные поля; сам город лежал у подножия Косноаги, окруженный лесным массивом и отвесно вздымающимися к небу голыми скалами, а направо протянулся огромный голый хребет Оиса, залитый солнечным светом. Природа встречала Короля равнодушно, молчаливая и недвижимая.

Навстречу процессии вышел весь город. Многие старухи плакали, одни матери поднимали своих малышей повыше, чтобы им было лучше видно, а другие со слезами на глазах проталкивались сквозь толпу, неся детей на руках; люди отпихивали друг друга, стараясь пробиться поближе, чтобы поцеловать его руку, ногу, все, до чего только можно было дотянуться, и одна из женщин, за неимением прочего, даже поцеловала хвост его монументального жеребца. Какая-то старуха истово крестилась рукой, которой ей только что удалось дотронуться до Короля, другая, приложившись к нему хлебцем, жадно прятала освященный кусок. Мальчишки шныряли под ногами у взрослых, карабкались на деревья, протяжный многоголосый приветственный крик стоял над толпой, сердца у всех бились, глаза были прикованы к одному человеку.

– А что такое – Король? – спрашивал какой-то мальчик.

– Это тот, кто всеми командует, – послышался ответ.

– Слава спасителю человечества! – раздался чей-то голос.

Разглядывая тесное скопление человеческих лиц, Игнасио встретился глазами с волоокой русоволосой крестьянкой; она, изящно откинув голову назад, приветствовала его и вновь устремила взгляд на Короля. Увидел он и хуторянина Доминго, который, оставив хозяйство, вслед за другими поспешил в город и сейчас завороженно стоял в толпе.

– Красавец! Красавец! – твердили старухи и молодки.

Какая-то барышня с горящими глазами и пылающим на щеках румянцем отчаянно кричала и размахивала руками, всячески стараясь привлечь к себе внимание и увлекая за собой подруг.

– А ведь зовись он не Карлос, а, например, Иполито, и будь он не красавец-мужчина, а горбун и урод, – прощай легитимизм! – произнес чей-то тихий голос рядом с Игнасио, заставив его вздрогнуть. Без сомнения, это был Пачико.

Но как к лицу будут ему мантия и корона! Да, Король так уж Король!

– Да здравствует повелитель Бискайи! – крикнул чей-то громогласный голос, заглушая прочие выкрики.

Процессия – а вместе с ней и Игнасио – приблизилась к церкви, где монархи приносили клятвы фуэросам и рядом с которой рос древний дуб.

– Будет клясться фуэросам, – говорили в толпе.

– Нет, рано еще, – объяснял кто-то. – Сначала пообещает, что потом поклянется.

Подойдя к беседке, выстроенной возле дуба, дон Карлос преклонил колени и углубился в молитву; затем поднялся, и воцарилась тишина. Он заговорил, но до Игнасио долетали только обрывки фраз: «…мое сердце… Бог… безбожие и деспотизм… моя любовь к Испании… почтенные и благородные жители Бискайи… героическая и верная земля… священное древо, символ христианской свободы… обещаю вам… мои великие предки…» И вновь раздалось протяжное, звучное «Славься».

Вечером к Игнасио пришли мать и Гамбелу. Мать прижала его к груди, поцеловала и, осторожно и ласково поглаживая сына, стала спрашивать:

– Ну как ты здесь? Может быть, нужно чего? Не обижают тебя?

Потом разговор зашел о Короле. При виде матери Игнасио со сладкой тоской вспомнил Бильбао, от нее словно веяло влажным полумраком отцовской кондитерской.

– Отец хочет, чтобы мы оставили лавку и перебрались сюда, к тебе поближе. Говорит, сил нет терпеть. Господи Иисусе! И когда все кончится? У черных этих душа что камень. Знают ведь, что ничего у них не выйдет, а все стараются нам навредить.

Она сама захотела съездить к нему вместе с Гамбелу: в кои-то веки! И заодно взглянуть на Короля… Король! Вот это человек! Да, Король так уж Король! Горячее желание увидеть Короля влекло ее сюда не меньше, чем тоска по сыну.

А на следующий день получился настоящий праздник: они встретили Хуана Хосе с его матерью и вместе пообедали. Мать Хуана Хосе все говорила, чтобы они хорошенько били черных, Хосефа Игнасия, улыбаясь, глядела на сына, а Гамбелу, потирая руки, предвещал скорое падение Мадрида.

Хуан Хосе был полон надежд, все виделось ему в розовом свете, и он считал, что вера добровольцев способна на великие дела. Пытаясь представить, какой будет Испания при доне Карлосе, он в то же время без умолку рассуждал о планах стратегических действий. Рассказывая о том, как, если воевать по плану, можно взять Бильбао за двадцать дней, он приводил в пример осаду Парижа пруссаками и то, что он называл тактикой Мольтке. Критическим замечаниям по поводу ведения операций и организации сил не было конца.

– Береги себя! – сказала Игнасио мать на следующий день, когда они прощались.

Он чувствовал новый прилив воодушевления. Либералы сплачивались; Лисаррага взял несколько городов и готовился к штурму Эйбара, главного арсенала противника, и Вергары, места заключения достопамятного договора; дон Карлос соединился с Ольо, и повсюду только и слышалось: на Бильбао!

Как-то августовским днем Игнасио смотрел на свой город с вершины Арганды – свидетеля их детских шумных и воинственных забав. Уже стемнело, и вдоль улиц протянулись цепочки огней. Вспоминая об укромном уголке в одной из семи улиц, об отце, о друзьях, о Рафаэле, он думал: «Что-то они сейчас делают? Уж обо мне-то вряд ли помнят! А если мы возьмем город прямо сегодня, ночью?… Да, да, вот здесь была у нас перестрелка, а вот на этом хуторе мы прятались…» В этот момент к добровольцам подошел появившийся из обугленных развалин хутора крестьянин.