Мигель де Унамуно - Мир среди войны

В эти дни напряженного до крайности ожидания город стал одной семьей: молодые свободнее ухаживали друг за другом, и вообще люди легче поверяли друг другу свои чувства. Все старательно веселились, чтобы позлить врага; «Ла-Гэрра» отпускала шуточки по поводу осады, вспоминая, что близится весна, когда особенно полезно соблюдать диету. Надо было совершить усилие, ни единым жестом, ни единой жалобой не выдав всей горечи и тяжести, лишив его благородного флера мученичества; «Веселее!» – восклицала «Ла-Гэрра».

Если обычно веселье неприметно рассеяно в череде мелких будничных событий, если в обычную пору каждый бережет его про себя, то теперь все старались поделиться им с другими, считая это своим общественным долгом, и оно перерастало в общую радость. Люди, веселые от природы, казались еще веселее; угрюмцы – еще более понурыми, чем обычно.

Приверженцы карлистов перебрались в Байону, либералы – в Сантандер. Для поднятия духа «Ла-Гэрра» то и дело обрушивалась на «орды наемников деспотизма», «хищным оком стервятников» взирающих на Бильбао; публиковала мемуары об осадах, которые город претерпел в Семилетнюю войну, и называла его могилой карлизма; уверяла, что в XIX веке не стоит бояться никаких святых Иаковов, и поддавала жару римским первосвященникам, публикуя отрывки из «Истории папства», а между тем город распевал:

Дон Эустакьо исходил желчью: увидев, что он не носит форменной шапочки, как все вставшие под ружье, его насильно обязали катать по улицам бочки, из которых сооружались укрепления; и мальчишки, завидев важного сеньора за подобной работой, кричали ему вслед: «Прихвостень! Прихвостень!» – распевая:

– Разбойники! – бормотал дон Эустакьо. – Я… треклятое Соглашение… Правильно сделал Педро Антонио, что уехал…

Дон Мигель все эти дни не выходил из дома и посмеивался, глядя сквозь стекла балкона на гримасы, с какими выполняли возложенную па них миссию катальщики бочек.

С музыкой и танцами встречали масленицу. Ряженых было немного, и всего один студенческий оркестр, агитировавший за открытие бесплатной столовой. Весь народ танцевал, особенно в ноле, под открытым небом. Скоро в доме появится Освободитель… А пока – потанцуем! За три дня танцы устраивались больше десяти раз. Хуанито, вместе с приятелями стоявший в карауле, обманул часового, притворившегося, что ничего не видит, и, при попущении начальства, компания устроила танцы в одном из городских залов, правда, для приличия сняв форменные шапочки.

Стояла ужасная духота. Энрике напрасно дожидался Рафаэлу, которая ни на минуту не хотела оставлять мать одну.

Кто-то танцевал; бедняки сновали от двери к двери, а глубинная жизнь между тем неспешно ткала бесконечное полотно событий, память о которых тут же стиралась.

– Неужто правда? – спросила донья Микаэла, когда двадцатого числа прошел слух о первом обстреле.

– Пустое! Храбрятся, и только! – ответил дон Эпифанио. – С пустым карманом жить не сладко… Да и по заему Хунты ничего они не получат…

– Но что же будет дальше, Эпифанио? Пять дуро за пару кур и восемь – за кинталь [117]картошки…

– Значит, кто-то погреет руки… В мутной воде, сами знаете!..

После обстрела часть жителей отправилась на гулянье, часть осталась в городе, причем и те и другие сострадательно поглядывали друг на друга.

На городских башнях поставили сторожевых; саперы и пожарные готовились к предстоящей работе.

Какая затаенная тревога царила в городе в дни обстрелов! Ночь на двадцать первое февраля была морозная, с утра небо блистало ослепительно и ярко. Донья Микаэла, у которой кровь не переставала стучать в висках, молча молилась. Дон Эпифанио, услышав сигнал тревоги, вышел из дому рано, восклицая на ходу: «Пора к заутрене!» Донья Марикита, бабушка Энрике, пришла посидеть к сеньоре де Арана; Рафаэла, не находя себе места, то и дело выбегала на балкон.

Дети из соседних домов собирались кучками, перешептываясь, поглядывали на взрослых и все гадали, что же это такое – обстрел, – в ожидании чего-то невиданного и грандиозного.

– Говорят, Меченый через Арчанду проезжал, – услышал дон Хуан, подходя к одному из собравшихся в Аренале кружков.

Составлявшие кружок, люди явно благоразумные, выбрали место под одной из арок моста. Какой-то знаток баллистики тростью чертил по земле кривые, соединяющие точку «а» с точкой «б» и доказывающие недосягаемость города для неприятельских снарядов. Неподалеку стояли фигуры из папье-маше и оркестр, время от времени в воздухе с треском взрывались шутихи.

Не успело пробить полдень, как послышался глухой шум, и как только стало известно, что первая бомба упала в реку, мост обезлюдел.

– Ну что, видите? Им до нас не достать!.. – восклицал любитель баллистики, узнав, что вторая бомба упала, не долетев.

Как раз в ту минуту когда Рафаэла снова вышла на балкон – взглянуть на улицу, где, стоя в дверях, болтали соседки, – громкий взрыв заставил задрожать оконные стекла; улица мгновенно опустела, а Рафаэла бросилась успокаивать мать.

– Все в склад! – крикнул, входя, дон Хуан.

Собравшиеся в складе жильцы соседних домов глядели друг на друга в растерянности, не зная, чего ждать дальше. Разрывы снарядов, которыми город отвечал неприятелю, словно удары молота, отдавались в голове доньи Микаэлы, и сотрясающийся воздух душил ее. Дети широко раскрытыми глазами глядели на плачущую донью Микаэлу; на расхаживающего взад-вперед и отдающего приказы дона Хуана; на собравшихся соседей и перешептывались: «Так это что, обстрел? Началось? Это что зашумело? Эх, выйти бы на улицу, посмотреть!»

Заглянул дон Эпифанио, заявил, что все это – комедия для слабонервных, и снова исчез.

– Общество разбомбили, – сообщила одна из соседок. – Фаустино убило.

Зловещее слово «убило» холодом коснулось сердца каждого, и воцарилось молчание. В воздухе повеяло смертью. Все поплыло перед глазами у доньи Микаэлы, и она без чувств упала на стул.

Зашел Энрике, только что сменившийся с караула, и рассказал, что первый дымок, над Пичоном, они увидели примерно в половину первого и встретили его криками и шутками; что потом послышался свист, будто, невидимый, прошел на полном ходу паровоз. Кроме этого он сообщил, что они видели в Португалете отряды, которые, без сомнения, скоро освободят город.

– Морьонес завтра будет здесь, – рассказывал дон Эпифанио, успевший собрать все городские слухи. – Все трезвонят, а о чем, сами не знают… Кое-кто говорит, будто конец света настал… Бедняга Фаустино! Думал – уже разорвалось, высунулся, а оно возьми да разорвись как раз…