Жорж Санд - Исповедь молодой девушки

Заставив себя проснуться, я села на кровати и, свесив ноги, непричесанная, дрожащая, стала разглядывать себя в зеркальной дверце шкафа.

«Неужели я и вправду такая красивая? — спрашивала я себя. — С чего Мак-Аллан взял, что я хороша собой?» Фрюманс никогда не показывал и виду, что ему приятно на меня смотреть, Женни никогда даже не заикалась об этом, а Мариус беспрерывно повторял, что я недоросток, чернушка, растрепа. Когда на него находил хороший стих и ему хотелось сделать мне комплимент, он сравнивал меня с довольно изящной индийской статуэткой на каминной доске у бабушки и называл принцессой Пагодой.

Но должна же быть во мне хоть какая-то привлекательность, если я произвела такое впечатление на сорокалетнего мужчину! Годы Мак-Аллана не казались мне недостатком — напротив, придавали особую значительность его восхищению мной.

Как бесстыдно льстива и как угодлива любовь! Как легко ей завладеть сердцем юной девушки, жаждущей восторженных похвал! У френологов [24] Френология — учение о якобы существующей связи между особенностями строения черепа и психическими свойствами человека. Создано австрийским врачом и анатомом Францем-Иосифом Галлем (1758–1828). в ходу варварское словечко «апробативомания», точнее других выражающее извечную потребность человека в ободрении, ибо нет такого молодого существа, которое не нуждалось бы в приязни и поддержке. Безразлично, юноша то или девушка, до первого любовного свидания они живут, не ведая, кто они, боясь других, не доверяя себе. Особенно мнительны девушки: стоит на них взглянуть — и они заливаются краской. Что скрывается за этим румянцем смущения? Первое волнение чувств? Далеко не всегда — порою чувства в них еще спят. Куда чаще краска стыда вызвана страхом, что их неправильно поймут, подымут на смех или обольют презрением. В ту пору, когда беззащитная душа радостно приветствует весь мир, даже намек на иронию, пренебрежение или нескромное любопытство омрачает ее, словно туча; но вот приходит любовь с ее поэтическими преувеличениями, с ее страстными гиперболами — и вчерашний ребенок переступает порог жизни. Теперь он знает истинный ее смысл или пытается его узнать, заглядывая в собственное сердце, становится законченным существом или стремится им стать. Впервые он твердо уверен, что живет. Разделяет он или нет внушенное им чувство — пренебречь им он уже не может, ибо в этом чувстве — та самая сила, которую он искал и наконец обрел.

Вот и я вступила во владение жизнью, и эта минута не прошла для меня незамеченной, не затерялась в хаосе поразительных и непонятных открытий. Воспитанная на мужской лад, я мнила себя философом — разумеется, без всяких оснований. Все же способность рассуждать была во мне настолько развита, что я старалась во всем отдавать себе отчет. Не без смущения я призналась себе, что любовь Мак-Аллана мне приятна и что, утаив это от Женни и Фрюманса, я вела себя как лицемерка. Призвав на помощь все свое прямодушие, я заглушила голос тщеславия и повторяла, что надо или победить охватившую меня радость, или, беззаветно отдавшись ей, ответить на чувство, в котором мне открылся Мак-Аллан.

Но и то и другое оказалось для меня равно невозможным — от этой мысли я пришла в еще большее смятение. Я не была увлечена Мак-Алланом, не испытывала слепого восхищения им и, трезво отдавая должное его достоинствам, скорее преуменьшала их, нежели преувеличивала. Его одобрение не утоляло моей потребности в одобрении. Я жаждала чувства еще более глубокого и возвышенного, еще более лестного для самолюбия. Не того ли, какое Фрюманс питал к Женни? Возможно! Но и Фрюманс, по моему разумению, слишком стоически подчинял любовь долгу. В мечтах мне представлялся человек, наделенный великодушным мужеством Фрюманса и утонченной пылкостью Мак-Аллана. Но, быть может, дело в той, кого любят? Быть может, Женни слишком сдержанна, чтобы Фрюманс проникся к ней страстью, а я слишком ребячлива, чтобы Мак-Аллан отнесся ко мне с полной серьезностью?

Придя к выводу, что сердце мое растревожено, но не заполнено, ум увлечен, но не насыщен, обессиленная внутренней борьбой, я уснула, повторяя:

— Или я еще слишком молода, чтобы по-настоящему любить, или уже не в том возрасте, чтобы питать иллюзии.

Я проснулась на рассвете после короткого сна и сама удивилась, что не чувствую никакой усталости: казалось, бессонные ночи стали естественной средой для кипевших во мне жизненных сил. Первым делом я подумала о Фрюмансе, лишь потом — о Мак-Аллане. События минувшего дня обрели стройность в воспоминании; перед моими глазами вдруг возникла фраза из письма адвоката к его клиентке: «Он беден, по происхождению простолюдин, но если бы Люсьена избрала его спутником жизни, она нисколько не унизила бы себя, напротив, доказала бы, может быть, высоту своих помыслов и чувств». Фраза эта так взволновала меня и привела в такое смущение, что, читая ее Женни, я спотыкалась на каждом слове. Впрочем, она выслушала и оценила ее как будто с таким же беспристрастием, как и все прочие фразы.

Мак-Аллан знал, что я прочту это письмо, — с какой же целью он писал его? Что это — высшая форма учтивости или благородное признание Фрюманса достойным соперником? Великодушное оправдание чувства, которое он втайне мне приписывал и хотел или победить, или оправдать? Мак-Аллан, сам того не желая, ревновал меня к Фрюмансу — так утверждала Галатея. Разумеется, верить Галатее смешно, но ведь и Женни не отрицала, что это возможно, — значит, так оно и есть.

Что же мне делать? Если я согласна принять любовь Мак-Аллана, мой долг — рассеять его ревность, но если отвергаю — к чему тогда оправдывать себя? Да и в чем? Могла ли я думать о Фрюмансе как о возможном спутнике своей жизни, не думая в то же время о женщине, которую он любит? Нет, такая мысль ни разу не приходила мне в голову, да и теперь мой разум отвергал ее как оскорбительную бессмыслицу. Зачем же было Мак-Аллану спрашивать меня о том, что он сам же считал невозможным, так как знал о предполагаемом браке Женни с Фрюмансом и даже сделал последнего своим наперсником?

Сразу после завтрака Женни доложила, что пришел мой «поклонник» — это слово она произнесла при мне впервые, и я, наверно, обиделась бы, если бы ее улыбка не сказала мне: «Не относитесь к этому так серьезно. Лучшая ваша защита — веселье. Оно охранит вас вернее, чем чопорность».

Мне очень хотелось придать себе цену, не сразу согласившись принять моего «поклонника», но могло быть и так, что он пришел только в качестве полномочного посла — в этом случае я должна была встретить его как ни в чем не бывало. Я поздоровалась с ним просто, не выразив никакого удивления. Впрочем, он с первого слова принес мне свои извинения.