Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас

А не пойти ли в подозрительное заведение напротив выпить пива с девушками. Закурить прокуренную трубку, перекинуться в картишки с хозяйкой, присоветовать ей что-нибудь от ревматизма. Она приходила ко мне на прошлой неделе со своими жалобами, пышнотелая и великолепная. Золотая брошь под двойным подбородком и пятерка наличными. Она была бы польщена ответным визитом.

Звонок. Кристина отпирает… Кто бы это мог быть? Я ведь предупредил, что сегодня не принимаю… Из сыскной полиции? Прикинется сейчас больным, под видом пациента. Заходи, заходи, голубчик, уж мы тебя подлечим…

Кристина приоткрыла дверь и кинула мне на стол письмо с траурной каймой. Приглашение присутствовать на заупокойной мессе.

Мое Дело… м-да… «А коли вам, сударь мой, угодно переложить сию историю в героические вирши, так оно обойдется в восемь шиллингов».

Я видел во сне образы моей юности. Я видел ту, что целовал когда-то в ночь под Ивана Купалу, давным-давно, когда был молод и никого не убивал. И других барышень из тогдашней нашей компании; ту, что готовилась к конфирмации в год, когда я уже стал студентом, и все заговаривала со мной о религии; и ту, что была, наоборот, старше меня и обожала шептаться со мной за жасминовым кустом у нас в саду. И ту, что вечно насмехалась надо мной, но ужасно рассердилась, вспыхнула и разрыдалась, когда я однажды посмеялся над ней. Они проходили бледной чередою в бледных сумерках и глядели на меня широко открытыми испуганными глазами и делали друг другу знаки, стоило мне только приблизиться. Я пытался заговаривать с ними, но они отворачивались и не отвечали. Я подумал во сне: это вполне естественно, они меня не узнают, я ведь очень переменился. Но вместе с тем я понимал, что обманываю самого себя и что они прекрасно меня узнали.

Проснувшись, я разрыдался.

Нынче служили заупокойную мессу, у святого Иакова.

Я пошел: я хотел увидеть ее. Я хотел увидеть, не блеснет ли лучик ее звездного взгляда сквозь вуаль. Но она сидела, низко опустив голову в черной шали, и не подымала ресниц.

Священник начал с Сираха: «От утра до вечера изменяется время, и все скоротечно пред лицом господа». Он слывет человеком светским. Бывая в театре, я и в самом деле частенько натыкаюсь взглядом на эту сияющую лысину и эти холеные руки, складывающиеся для деликатных хлопков. Но он незаурядный оратор и с неподдельным волнением произнес древние слова, из поколения в поколение сопутствующие внезапным кончинам и торопливо разверзающимся могилам и с такой потрясающей силой выражающие трепет детей человеческих пред властью простершейся над ними неведомой длани, что одинаково таинственно ниспосылает им день и ночь, жизнь и смерть. «Неподвижность и неизменность не даны нам, — продолжал он. — Это было бы нам ненужно, и невозможно, и даже невыносимо. Закон перемены есть не токмо смерти закон: он прежде всего закон жизни. И все же всякий раз поддаемся мы трепету пред лицом перемены, всегда неожиданной и непохожей на наше ожидание… Негоже так, братья. Следует нам понимать: господь дал плоду созреть, хоть мы того не ведали, и зрелым упасть в его длань…» Я почувствовал, как увлажнились мои глаза, и прикрыл свою растроганность шляпой. В эту минуту я как бы вовсе позабыл про то, что было мне известно о причине столь быстрого созревания и падения плода… Или же правильнее будет сказать: я чувствовал, что, в сущности, мне известно об этом не больше, чем всякому другому. Мне известно было лишь кое-что о непосредственных мотивах и обстоятельствах, а далее длинная цепь причинности терялась во мраке. Я воспринимал свое Дело как звено в цепи, как волну в движении — в движении, зародившемся задолго до первой моей мысли и задолго до того дня, когда мой отец впервые взглянул с вожделением на мою мать. Я ощущал закон неизбежности, ощущал его всем телом, каждой клеточкой. Я не чувствовал за собой никакой вины. Нет никакой вины. Объявший меня трепет был сродни тому, что охватывает меня порой от очень величественной и очень серьезной музыки либо от очень отрешенных и светлых мыслей.

Я уже много лет не был в церкви. И вспомнил, как мальчишкой лет четырнадцати-пятнадцати сидел на одной из этих самых скамей и кусал себе губы, злясь на жирного расфуфыренного плута у алтаря, и думал про себя, что этого шарлатанства ненадолго хватит, от силы на двадцать-тридцать лет. Однажды во время длинной, скучной проповеди я решил, что сам стану священником. Все священники, которых мне довелось видеть и слышать, казались мне на редкость бездарными, и я полагал, что сумею проделывать все это гораздо искуснее их. Я забрался бы высоко, стал бы епископом, архиепископом. А уж когда стал бы архиепископом — ох, и веселенькие говорил бы я им проповеди! Народ валом бы валил в Упсальский собор! Но не успел тот священник добраться до «аминя», как фантазиям моим пришел конец: в школе у меня был близкий друг, с которым я всем делился; я был влюблен в одну девочку, и, наконец, у меня была мама. Чтобы сделаться епископом, мне и перед ними пришлось бы лгать и притворятся, а это казалось мне немыслимым. Не иметь никого, кому можно открыться. Ах, божё, боже мой, та далекая пора, безгрешная пора… До чего удивительно возвратиться вот так мысленно к какому-нибудь переживанию из далекого прошлого. Насколько ощутителен становится бег времени. Закон перемены, как выразился священник. (Кстати, он стянул это из какой-то ибсеновской пьесы.) Это все равно что взглянуть на свою старую фотографию. А дальше я подумал: сколько еще осталось мне бродить вслепую в этом мире загадок, снов и всяческих непонятных вещей? Может, двадцать лет, может, больше… Кем буду я через двадцать лет?.. Если бы мне в шестнадцать лет посредством какого-нибудь волшебства удалось заглянуть в свою нынешнюю жизнь, что бы я почувствовал? Кем я буду через двадцать лет, через десять? Какой будет мне тогда представляться моя нынешняя жизнь? Все эти дни я ждал появления эринний. Они не явились. Я не слишком верю в их существование. Но как знать… Они, возможно, не торопятся. Они, возможно, считают, что времени у них достаточно. Как знать, что сделают они из меня с годами… Кто я буду через десять лет?

Так порхали мои мысли подобно пестрым бабочкам, а церемония меж тем подошла к концу. Церковные врата растворились, народ стал проталкиваться к выходу, зазвонили колокола, гроб заколыхался и закачался под аркой, как корабль на волнах, и свежий осенний ветер ударил мне в лицо. За порогом было подкрашенное серым небо и хилое, блеклое солнце. Я и сам чувствовал себя посеревшим, и хилым, и блеклым, как это бывает после долгого сидения в тесноте и духоте церкви, особенно во время заупокойной службы или причащения святых тайн. Я направился на Мальмторгсгатан в финскую баню.