Пэрл Бак - Земля

Тогда О-Лан выступила вперед, и ее однозвучный и неторопливый голос раздался над толпой мужчин:

— Подождите, еще не время! — крикнула она — Не время брать у нас столы и скамейки. Вы взяли все наши запасы. Но у вас дома есть еще непроданные столы и скамейки. Мы в расчете. У нас столько же бобов и кукурузы, сколько у вас. Нет, у вас больше, потому что вы отняли у нас последнее. Небо вас накажет, если вы возьмете больше. А теперь мы пойдем собирать траву и кору с деревьев, чтобы накормить наших детей, вы — своих, а мы — своих трех и вот этого четвертого, который родится в такие времена.

Говоря так, она прижала руку к животу, и мужчины устыдились и вышли один за другим, потому что они были не злые люди, а только голодные.

Остался один, которого звали Чин, маленький, молчаливый человек; у него и раньше было желтое, обезьянье лицо, а теперь оно осунулось, и глаза смотрели тревожно. Ему хотелось сказать, что он стыдится своего поступка, потому что он был честный малый, и только плач голодного ребенка заставил его пойти на дурное дело. Но за пазухой у него была спрятана горсть бобов, которую он схватил, когда нашли запас, и он боялся, что если он заговорит, то ему придется отдать ее. Он только посмотрел на Ван-Луна немым измученным взглядом и вышел.

Ван-Лун стоял на дворе, где столько лет подряд он молотил обильные урожаи, и который теперь пустовал уже много месяцев. Теперь ничего не осталось в доме, нечем было кормить отца и детей, нечем кормить жену, которой приходилось питать не только свое тело, но и растущего в ней ребенка, того, кто со всей жестокостью новой жадной жизни питался плотью и кровью своей матери. На мгновение его охватил великий страх. Потом его кровь словно вином согрелась утешительной мыслью. Он сказал в сердце своем:

— Землю у меня не могут отнять. Труды свои и урожай своих полей я вложил в то, чего отнять нельзя. Если бы у меня было серебро, они взяли бы его. Если бы я купил запасов на это серебро, они взяли бы их без остатка. У меня есть еще земля, и она моя.

Ван-Лун, сидя на пороге своего дома, говорил себе, что теперь непременно нужно что-нибудь сделать. Они не могли оставаться здесь, в этом пустом доме, и умирать с голоду. В его исхудавшем теле, которое он с каждым днем все туже и туже стягивал поясом, была непреклонная решимость жить. Он не хотел, чтобы сейчас, когда он вступал в расцвет жизни, его обокрала бессмысленная судьба. Теперь в нем было столько злобы, что иногда он не мог найти для нее выход. По временам его охватывало бешенство, и он выбегал на свой опустевший ток и грозил бессмысленному небу, которое сияло над ним вечной синевой, ясное, холодное и безоблачное.

— До чего же ты зол, отец небесный! — кричал он дерзко.

И если на мгновение его охватывал страх, то в следующее мгновение он говорил себе угрюмо:

«А что может со мной случиться хуже того, что уже случилось?»

Однажды, ослабев от голода и едва волоча ноги, он подошел к храму Земли и, не торопясь, плюнул в лицо маленькому невозмутимому богу, который восседал там со своей богиней. Перед этой четой не было курительных палочек, не было в течение уже многих лун, их бумажная одежда порвалась, и через дыры видно было глиняное тело, но они сидели все так же невозмутимо. И Ван-Лун заскрежетал на них зубами, а потом вернулся домой и со стоном повалился на постель. Теперь они почти не вставали. Незачем было вставать, и беспокойный сон заменял им хоть на время еду, которой у них не было. Кукурузные стебли они давно высушили и съели. Они обдирали кору с деревьев, и по всей округе люди ели траву, собирая ее в зимнее время на холмах. Нигде не было ни одного животного. Человек мог итти много дней и не встретить ни быка, ни осла и никакой другой скотины или птицы.

Животы у детей раздулись от голода, и никто в эти дни не видел ни одного ребенка, играющего на деревенской улице. Самое большее, если два мальчика в доме Ван-Луна подползали к дверям и сидели на солнце, жестоком солнце, неустанно изливавшем на них свое бесконечное сияние. Прежде округленные тела детей стали угловатыми и костлявыми. Кости были мелкие и острые, как у птиц, и только животы оставались большими и тяжелыми. Девочка не могла даже садиться без чужой помощи, хотя ей давно пора было ходить, и лежала целыми часами безропотно, закутанная в старое одеяло. Сначала ее сердитый и настойчивый крик раздавался по всему дому, но теперь она затихла, слабо сосала все, что ей клали в рот, и больше не было слышно ее голоса. На осунувшемся личике впалые черные глаза смотрели неподвижным взглядом на всех домашних; синие губы втянулись, как у беззубой старухи. Такое упорство маленькой жизни почему-то привязывало к ней Ван-Луна, хотя, будь она полная и веселая, как другие в ее возрасте, он обращался бы с ней небрежно: ведь это была только девочка. Иногда, смотря на нее, он тихо шептал:

— Бедная дурочка, бедная маленькая дурочка!

Однажды, когда она улыбнулась бледной улыбкой, показывая беззубые десны, он невольно прослезился и, взяв в свою худую, жесткую руку ее маленькие пальчики, почувствовал, как они слабо уцепились за его указательный палец. После этого он иногда брал ее голенькую, сажал ее за пазуху и сидел с ней на пороге дома, согревая ее скудным теплом своего тела и глядя вдаль на иссохшие, плоские поля.

Старику жилось лучше, чем другим, потому что ему давали есть первому, если в доме что-нибудь было, хотя бы детям и пришлось остаться голодным. Ван-Лун говорил себе с гордостью, что в смертный час никто не сможет упрекнуть его, что он забывал отца. Старик должен есть, хотя бы для этого Ван-Луну пришлось пожертвовать собственным телом. День и ночь старик спал и ел, что ему давали, был веселее других, и в нем оставалось еще довольно силы, чтобы выползти на двор к полудню, когда пригревало солнце. Однажды он пробормотал разбитым голосом, похожим на шелест ветра в сухих зарослях бамбука:

— Бывали дни и хуже этих. Мне пришлось видеть, как люди ели своих детей.

— Этого никогда не будет в моем доме, — с великим отвращением сказал Ван-Лун.

Настал день, когда его сосед Чин, от худобы превратившийся в тень, подошел к двери Ван-Луна и прошептал губами, иссохшими и черными, как земля:

— В городе едят собак, и повсюду едят лошадей и всякую птицу. Здесь мы съели быков, которые пахали наши поля, и траву, и кору с деревьев. Что же остается нам в пищу?

Ван-Лун безнадежно покачал головой. На его груди лежало легкое, подобное скелету, тело его девочки, и он взглянул на хрупкое, костлявое личико и в скорбные глаза, которые, не отрываясь, следили за ним. Когда бы он ни встретился с ними взглядом, на личике ребенка неизменно появлялась бледная улыбка, терзавшая ему сердце.