Пэрл Бак - Земля

Ван-Лун знал очень хорошо, что до сих пор в своей бедности он винил небо, которое не посылало во-время дождя или посылало дождь и никак не могло его остановить. Когда солнца и дождя было вдоволь, для того чтобы зерно пустило в земле росток и принесло полный колос, он не считал себя бедным. Поэтому он насторожился и приготовился слушать дальше о том, что может сделать богатый человек, если небо не пошлет во-время дождя. И наконец, когда молодой человек все говорил и говорил и ничего об этом не сказал, Ван-Лун осмелел и спросил:

— Господин, разве богатые, которые угнетают нас, могут послать дождь, чтобы я мог обрабатывать землю?

На это молодой человек обернулся к нему и презрительно ответил:

— До чего ты невежествен, ты, до сих пор не остригший косы! Никто не может послать дождь: но какое это имеет отношение к нам? Если богатые поделятся с нами, то не все ли будет равно, есть дождь или нет, раз у всех будут деньги и пища?

Тут среди слушателей поднялся крик, но Ван-Лун недовольно отвернулся в сторону. Да, все это так, но остается земля. Деньги можно истратить, пищу съесть, и если не будет вдоволь солнца и дождя, то снова начнется голод. Тем не менее он охотно взял листки, которые сунул ему молодой человек, помня, что О-Лан всегда нехватает бумаги для стелек. И, придя домой, он отдал ей листки и сказал:

— Вот тебе бумага для стелек!

И продолжал работать попрежнему.

Но многие из жителей поселка, с которыми Ван-Лун беседовал по вечерам, жадно слушали речь молодого человека, тем более жадно, что они знали, что тут же, за стеной, живет богач, а то, что между ними и его богатствами стоит стена, казалось сущим пустяком: ведь это только ряд кирпичей, который можно снести несколькими ударами крепкого шеста, такого, на каких они каждый день носят тяжести. И к весенней тревоге и недовольству теперь прибавилось новое недовольство, которое сеяли в умах обитателей поселка молодой человек и ему подобные, — чувство, что другие несправедливо владеют тем, чего нет у них. И в сердцах юношей и мужчин поднималась волна возмущения, неодолимая, как течение реки, переполненной вешними водами.

Но Ван-Лун, хотя он видел это и слушал их разговоры и со странной тревогой наблюдал их озлобление, хотел только одного — вернуться на свою землю.

И в этом городе, где вечно возникало что-нибудь новое для Ван-Луна, ему пришлось видеть еще одно новое и непонятное для него зрелище. Однажды, когда он тащил свою пустую рикшу по улице, он увидел, как стоявшего на углу человека схватили вооруженные солдаты, и так как он упирался, солдаты начали грозить ему ножами. Пока изумленный Ван-Лун наблюдал все это, они схватили второго, третьего и четвертого, — на этот раз человека, который жил в соседнем с ним шалаше, под стеной. Тут Ван-Лун сообразил, что схваченные знают не больше, чем он сам, почему их хватают. И Ван-Лун свернул со своей рикшей в переулок, бросил ее и проскользнул в дверь лавочки, где торговали кипятком, чтобы и его не схватили, и прятался там, скорчившись за большим котлом, пока не прошли солдаты. Потом он спросил у владельца лавки, что все это значит, и лавочник, седой и сморщенный от пара, вечно поднимавшегося из медных котлов, ответил равнодушно:

— Опять где-то идет война. Кто знает, для чего все эти бои, все эти отступления и наступления. Но так идет с тех пор, как я был мальчишкой, так будет и после моей смерти, — я в этом уверен.

— Ну, а для чего же они схватили моего соседа? Ведь он ни в чем не виноват, так же, как и я, а я в первый раз слышу об этой новой войне, — спросил Ван-Лун в большом замешательстве.

И старик, стуча крышками котлов, ответил:

— Эти солдаты идут в поход, и им нужны носильщики для переноски постелей, оружия и снарядов, и они насильно хватают таких, как ты, рабочих. Да откуда ты? Ведь в городе это не новость.

— Ну и что же? — настаивал Ван-Лун, задыхаясь от волнения. — Как они платят, какой может быть доход?

Старик был очень стар, ничего уже не ждал от жизни и ничем не интересовался, кроме своих котлов, поэтому он ответил небрежно:

— Платы никакой, а еда — два куска черствого хлеба в день, и запивать ее полагается водой из пруда. А когда дошел до места, то можешь отправляться домой, если ноги тебя таскают.

— А что же будет с его семьей? — ужаснулся Ван-Лун.

— А им какое дело? — ответил старик презрительно, заглядывая под крышку ближайшего котла, не вскипела ли там вода.

Облако пара окутало его, и едва можно было разглядеть его морщинистое лицо, склоненное над котлом. Все-таки это был добрый человек, потому что, когда он снова вынырнул из пара, он увидел то, чего Ван-Лун не мог видеть из-за котлов, — что солдаты снова приближались, обыскивая улицы, откуда бежали все здоровые мужчины.

— Нагнись пониже! — сказал он Ван-Луну. — Они опять идут.

И Ван-Лун еще ниже пригнулся за котлами, и солдаты с громким топотом прошли мимо. Когда грохот их тяжелых сапог по мостовой затих, Ван-Лун выскочил из-за котлов и, схватив пустую рикшу, помчался с ней к шалашу. Задыхаясь, он рассказал О-Лан, которая только что вернулась домой и варила горсточку зелени, набранной у края дороги, что с ним случилось и как ему едва удалось спастись. И когда он говорил, его снова охватил страх при мысли, что его могли бы угнать на войну, и старик-отец, и жена, и дети умерли бы с голоду, а его могли бы убить в сражении, и кровь его пролилась бы напрасно, и он никогда больше не увидел бы своей земли. Он посмотрел на О-Лан измученным взглядом и сказал:

— Может быть, продать маленькую рабыню и уехать на Север, к земле?

Она подумала и сказала, как всегда, вяло и равнодушно:

— Подожди несколько дней. В городе ходят странные слухи.

Однако он решил не выходить на улицу днем, а послал старшего сына отвезти рикшу туда, где он ее нанимал, и, дождавшись ночи, пошел к торговым складам и там за полцены всю ночь возил большие фургоны, нагруженные ящиками. Каждый фургон со стоном тянули, надрываясь, человек двадцать. А в ящиках лежали шелка и ситцы, и душистый табак, такой душистый, что запах его пробивался сквозь деревянные ящики. Там были большие кувшины с маслом и винами.

Всю ночь он тащил тяжелый фургон по темным улицам, налегая грудью на веревки, и его обнаженное тело обливалось потом, и босые ноги скользили по булыжникам мостовой, влажным от ночной сырости. Перед ними, показывая дорогу, бежал мальчик с пылающим факелом, и в свете факела лица и тела людей и мокрые камни мостовой блестели одним и тем же блеском. Ван-Лун вернулся домой перед рассветом, задыхаясь от усталости и не в силах даже поесть перед сном. Но при свете дня, когда солдаты обыскивали улицу, он спокойно спал в дальнем углу шалаша за кучей соломы, которую собрала О-Лан, чтобы его не было видно. Какие шли бои и кто с кем воевал, этого Ван-Лун не знал. Но с наступлением весны город наполнился тревогой и страхом. Весь день по городу двигались экипажи и везли богачей и их имущество — одежду, крытые шелком одеяла, красивых жен, увешанных драгоценностями, к берегу реки, а оттуда корабли увозили их в другие города; а некоторые ехали к дому, где ходила огненная повозка. Ван-Лун не выходил на улицу днем, но мальчики возвращались с широко раскрытыми блестящими глазами и рассказывали: