Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла

— Господи! До чего же все это маленькое! До чего маленькое!

Пелу, не ожидавшая такого вывода, разражается хохотом, и тогда удивленный взгляд больших глаз Бастьенны, где одно выражение сменяет другое с некоторой задержкой, останавливается на ней.

Для Бастьенны эта запутанная карта, все эти пунктирные линии, штрихи — всего лишь невразумительный рисунок для вышивания. По счастью, на карте обозначен Константинополь, про него написано большими буквами. А Константинополь и правда есть, это такой город. У Пелу есть сестра, уже пожилая, двадцати восьми лет, и она играла в комедии в Константинополе, в присутствии…

— Слушай, Пелу, в присутствии кого играла твоя сестра в Константинополе?

— В присутствии султана! — с апломбом врет Пелу. Бастьенна еще с минуту напряженно вглядывается в газету, недоверчивая и полная почтения. Сколько здесь названий, которые невозможно прочесть! Сколько неведомых народов! Бастьенна танцевала однажды в «дивертисменте», где были представлены пять частей света. Так вот, эти пять частей света были: Америка, в гриме цвета терракоты, Африка, в темно-шоколадных трико, Испания, в шалях с бахромой, Франция, в белых пачках, и Россия, в красных сафьяновых сапожках. Если сейчас придется делить карту мира на клетки, как головоломку, и из каждой клеточки появится вооруженный свирепый маленький народец, то жизнь очень осложнится. Бастьенна бросает враждебный взгляд на расплывчатые фотографии рядом с картой и заявляет:

— А вообще-то все эти люди в плоских фуражках здорово напоминают полицейских на велосипедах! Слушай, Пелу, ты бы отшлепала как следует малышку, чтоб отучилась жевать нитки!

Утомившись от разглядывания «мелких буковок», Бастьенна выпрямляется, вздыхает и накручивает на ухо, словно ленту, длинную прядь черных волос. Она устремляет вниз, на свою дочь, резво бегающую на четвереньках, взгляд, полный какого-то звериного величия, потом наклоняется, задирает юбку и рубашку и отсчитывает на круглой розовой попке шесть звонких шлепков.

— Ох! — едва слышно протестует испуганная Пелу.

— Да брось ты, — говорит Бастьенна, — ведь я ее не убиваю. И потом, трудно поверить, до чего она стойко переносит боль.

И правда, не слышно ни пронзительного крика, ни отчаянного, задыхающегося плача, как бывает у младенцев. Только яростное шуршание пинеток по паркету, где крошечная Бастьенна свернулась клубком, точно гусеница, которую стряхнули со смородинного куста…

…Раннее материнство, вновь обретенная привычка есть каждый день и теплое гнездышко сделали Бастьенну неотразимой. Однажды, в сочельник, когда Бастьенна пировала, поедая на четыре су горячих каштанов, некий приказчик, плененный ею и тронутый ее бедой, забрал с собой мать и дитя. И теперь он вознагражден: каждый вечер в тесной квартирке с видом на серые воды реки его встречает рослая Бастьенна, сердечная, веселая, невозмутимая, верная, поглощенная своей работой и ребенком. Дома она блаженствует, ей так легко и удобно в широком пекарском фартуке, повязанном поверх халата, с небрежно подобранными волосами, и вот такая, свежеумытая и еще не причесанная, она в свои девятнадцать лет кажется еще краше.

У Бастьенны и ее подруги Пелу выдался свободный денек. Сегодня после обеда в театре нет балетной репетиции, на дворе декабрь, но дождя нет, в комнате гудит печка, впереди четыре часа свободного времени, и кофе по капле наполняет жестяной фильтр… Пелу делает оборки на нижней юбке для балетного костюма из толстого синевато-белого тарлатана и при этом ухитряется, не укалываясь и не делая ошибок, следить за ходом военных действий, за безлюдной улицей и за новинками журнала мод.

— Знаешь, Бастьенна, из-за войны теперь не будет жареных фисташек, так мне сказал старый турок в лавке… Этот лейтенант проходит уже третий раз… Бастьенна, тебе хотелось бы носить такое каракулевое пальто, когда мы разбогатеем? Ты бы в нем выглядела потрясающе!

Но кроткая Бастьенна, танцовщица, глубоко привязанная к дому и семье, не мечтает о мехах. Прогуливаясь по магазинам, она заглядывается не на бархат, а на суровое полотно и пробует на ощупь жесткие тряпки, обшитые красной тесьмой… Вот она улыбается с выражением целомудренного довольства, предаваясь любимому занятию: величественная, словно королева за стиркой, своими прекрасными руками, до плеч покрытыми теплой пеной, она осторожно, не брызгая, намыливает в тазике дочкино белье… Жизнь, будущее, даже долг: почему бы всему этому не уместиться в четырех стенах, оклеенных цветастыми обоями, в столовой, благоухающей кофе, белым мылом и ирисовым корнем? Для цветущей, но натерпевшейся нищеты Бастьенны жить — значит, во-первых, танцевать, во-вторых, трудиться в том скромном, домашнем смысле, какой придает этому слову честная порода женщин-хозяек. Драгоценности, деньги, наряды… Нет, Бастьенна не пренебрегает ими из сознательного самоотречения, она откладывает все это на потом. Они все где-то там, в неясном далеке, и она не зовет их. Быть может, однажды они придут сами, нежданно-негаданно, как наследство, как кирпич на голову, как явилась однажды эта непостижимая девочка, которая сейчас играет на коврике, которая благополучно растет и крепнет, но с каждым днем усиливает у Бастьенны ощущение чего-то непредвиденного, загадочного…

В прошлом году все в жизни казалось Бастьенне простым и незамысловатым: голодать, мерзнуть, ходить в дырявых ботинках, быть одинокой, беспомощной, да притом еще и с пузом, — что ж, со всеми так бывает, простодушно говорила она. Все было просто, все таким и остается, все, кроме ее пятнадцатимесячной крошки, кроме этого белокурого, кудрявого и хитрющего ангелочка, бесшумно резвящегося на ковре. Для такой юной и наивной матери ребенок — хорошенький теплый зверек, которому, в соответствии с возрастом, надо выдавать определенными порциями молоко, суп, поцелуи и подзатыльники. Ребенок растет, и все так и продолжается, пока… Бог ты мой, да пока не придет время сдавать первый экзамен по танцу! Но вот под крышей Бастьенны, под горячими поцелуями и жгучими затрещинами, развивается маленькое существо, которое, еще не умея говорить, уже думает, сопротивляется и спорит! Такого Бастьенна не предвидела.

— Подумать только, — восклицает она, — девочке пятнадцать месяцев, а у нее уже есть свое мнение!

Пелу качает головой с напыщенным, всезнающим видом, отчего в свои двадцать лет становится похожа на старую деву, и принимается рассказывать истории о рано развившихся детях-преступниках. Дело в том, что удивительная крошка, всего пятнадцати месяцев от роду, уже умеет обольщать, симулировать боли в животе, протягивать, рыдая, пухленькую ручку, на которую на самом деле никто не наступал. Она знает, сколь многого можно добиться упорным молчанием, а главное, умеет так хорошо притворяться, будто слушает разговоры взрослых, закрыв рот и широко раскрыв глаза, что иногда Пелу и Бастьенна вдруг смущенно замолкают, словно школьницы, застигнутые врасплох перед этим непрошеным свидетелем в золотистых кудрях, больше похожим на лукавого амурчика, чем на младенца.