Фёдор Степун - Николай Переслегин

128

звучать с высоты её Твои утренние, Твои вечерние зори!

Слушай, слушай, Наташа! Заклинаю Тебя — довольно безумной борьбы. Что ни делай, кому ни молись, нам друг от друга никуда не уйти —мы друг другу все: и рожденье, и жизнь, и смерть! Пойми, в любви нет простора для выбирающей воли и мысли. На вершине любви, на двух пядях горячей земли её, мы должны стоять бездумны и радостны, с руками простертыми к небу! Мои руки простерты к Тебе, Наташа. Земля под стопами горит! Приходи же скорее — я жду.

Николай.

Москва, 2-го июня 1911 г.

Жизнь и страсть моя — в комнате, которую Ты покинула всего только несколько часов тому назад, рукою, еще хранящей память о Твоих духах, с головою, кружащеюся от сладостного вина Твоих взоров, с ощущением хрусталя Твоих холодеющих уст у себя на губах — что я могу делать, как не писать Тебе вослед, что я счастлив, как не был еще никогда.

Сегодня утром, когда увидел Тебя в передней такую бледную, такую никлую, такую измученную, когда услышал в ответ на мой порыв к Тебе: «не надо, родной, он так страдает» и поднес к губам Твою мертвую руку в полу

129

сдёрнутой с неё серой перчатке — мог ли я думать, что так ярко разгорится первый день нашей жизни.

Наташа, я знаю, нет тех слов, что могли бы сказать Тебе как светло, как вознесено, как блаженно сейчас у меня на душе. Вечная боль моей жизни: угнетенность весомостью вещей, бренностью мира, стыдом своей смертности — все это далеко отлетело от меня. Я себя чувствую бессмертным, огненным духом; во мне все ликует и поет; все вокруг меня — и Маша, приходившая за посудой, и тополи за окном — реет, проплывает и кружится, словно в мире нет больше ни ног, ни корней, а есть только крылья. Да, я всегда знал, предчувствием знал, что возможна любовь, как великое преображение мира, но лишь сегодня впервые поверил я, что пророчествам моего сердца суждено будет сбыться. Тяготеющей земле женщиной, прелестно смущенной перед лицом страсти за бренного человека в себе вошла Ты сегодня в мою комнату; невесомым, преображенным существом одною «душою и формою» покинула Ты меня.

Ныне, Наташа, готов я на отчаянный вызов всем мудрствующим и молящимся. Ныне я знаю: страсть — единственный магический жест человечества, в котором доступно ему подлинных вещей обличение, единое Царство Божие, земное и небесное вместе...

Потому, всем разумом и всем безумием моей любви заклинаю Тебя: не откладывай объяс-

130

нения с Алексеем. Тем, что Ты сегодня утром, обещав, что мы не увидимся, все же была у меня, Ты отрезала себе все пути отступления. Мы сейчас на пороге страшных часов. Угроза, так безжалостно занесенная измученным Алексеем над Твоею головою — ужасна. Сказать Тебе, не верь ему и не бойся, я, несмотря на все мое желание помочь Тебе не скажу. Но вот что Ты должна знать: перед тем, как писать Тебе, я, ничего еще не зная о том, как Алексей отпускал Тебя в Звенигород, целую ночь решал этот же чудовищный вопрос; и для себя яего решил. Сейчас я готов на все, на любых путях жду я Тебя и любыми путями Жизни и смерти пойду я к Тебе. А там, пусть будет, что будет.

Весь Твой Николай.

Р. 8 .Завтра обязательно пришли мне хотя бы самую кратчайшую записку о том, как Вы расстались с Алексем.

Москва, 29-го июня 1911 г.

Вчера весь день перечитывал присланные Тобою пять слов. Весь день ждал Твоего звонка, сам звонить не решался, да и не знаю куда, к Вам ли на квартиру, или к Лидии Сергеевне. Не дождавшись, пошел вечером к Твоей Готе, узнать от неё что-нибудь более подробное...

131

И нужно же было всему случиться так, как оно случилось. Нужно же было Алексею как раз третьего дня не попасть к шести домой, а до позднего вечера задержаться в городе. С семи до двенадцати ночи ждала Ты его одна, пока решилась, наконец, позвонить Готе и попросить, чтобы она пришла к Тебе. Чего, чего, злосчастная, Ты только не передумала, не перечувствовала за эти вековечные пять часов. О, как я себе все ясно представляю! Сначала Ты как каменная стояла у окна с одним только страхом в сердце, как бы из переулка не показалась фигура Алексея; но когда прошел час, пошел другой, а он все не шел, в душе рядом с первым страхом поднялся второй, худший: — отчего не идет, где может быть, уж не случилось ли чего-нибудь страшного... Наконец, когда стало темно, Ты отошла от окна и, забившись в угол дивана, вся превратилась в слух, каждую секунду ожидая, что вот-вот Алешин ключ чуть слышно повернется в английском замке. Так застала Тебя Готя — в большом платке, в страшном припадке лихорадки: худую, бледную, с громадными горящими глазами.

Как Вы встретились с Алешей, как он принял известие, что Ты была у меня, окончательно решив уже в Звенигороде расстаться с ним, что Вы говорили в спальне — разговор был, по Готиным словам, очень не долог, — обо всем этом она ничего не могла мне сказать; да я и не расспрашивал.

Но что было в передней, Наташа? По Готиному отрывочному рассказу, нечто непонятное, кошмарное. Будто бы Алексей выбежал из спальни с проклятиями на устах и, схватив с вешалки пальто и шляпу, хотел бежать не простившись с Тобою. Ты же, бросившись перед ним на колени и обняв своими руками его ноги, просила простить и благословить... Наташа, неужели это правда? Неужели правда и то, самое страшное, что перед тем, как прийти в себя, остановиться и поднять над Твоею головою свою крестящую руку, с тем исступлённым от муки и злобы лицом, о котором Готя не может говорить без слез, Алексей проволок Тебя — не рыдающую, а тихую, немую, за своей ногой несколько шагов по полу передней!

Нет, я не могу этому верить! Если же все это правда, то чем, какою любовью выжгу я из Твоей памяти эти ужасные, эти безумные минуты?

Наташа, родная моя, я не знаю, хватит ли у меня сил, после всего, что я вчера узнал, сдержать данное Тебе обещание не увидеть Тебя еще до отъезда. Так хочется взять Тебя на руки и укачав Твою израненную, измученную душу, молча посидеть над Тобою, после долгих бессонных ночей, наконец, тихо уснувшею. Да хранит Тебя Бог. Целую Тебя, мою бедную.

Твой Николай.

133

Москва, 1-го июля 1911 г.

Какая неописуемая мука знать, что Ты в Москве, каждым биением сердца рваться к Тебе, и добровольно отказываться от свидания.

Но что делать — Ты права, эту жертву мы должны принести Алеше. Сознание причиненной ему боли, сознание, что я целых три месяца, по каким бы то ни было причинам, все же обманывал его, тяжелым камнем гнетет мою душу; и я не мог бы, сам не мог бы, если бы даже и не было на то Твоей воли, быть сейчас с Тобою, сейчас, когда время не кинуло еще и первой пригоршни земли в вырытую нами в душе Алексея могилу.

Моя совесть чиста, Наташа. Но чиста только так, как она была бы чиста у Авраама, если бы Бог не остановил его занесенной над сыном руки: при всей чистоте — она вся в крови и слезах.