Симона Бовуар - Все люди смертны

Она трясла Анни.

— Где он?

— Не знаю.

— Не знаешь?!

Вглядываясь в лицо Анни, Регина думала: если она не знает, мне остается лишь умереть. Она порывисто распахнула окно:

— Говори, где он, или я выпрыгну!

— Регина!..

— Ни с места, или я выброшусь из окна. Где Фоска?

— В Лион-ла-Форе, в гостинице, где вы провели вместе три дня.

— Это правда? — с сомнением в голосе спросила Регина. — А почему он сказал тебе об этом?

— Я хотела знать, — тихо ответила Анни. — Я… боялась за вас.

— Значит, он спрашивал твоего совета! — заметила Регина.

Она надела пальто.

— Пойду искать его.

— Я пойду с вами, — поспешно произнесла Анни. — Вам нужно сегодня вечером быть в театре…

— Я ведь сказала вчера вечером, что отказываюсь от сцены, — бросила Регина.

— Но вы выпили… Позвольте отправлюсь я. Обещаю, что привезу его к вам.

— Я хочу сама привезти его, — сказала Регина. Она распахнула дверь. — А если я не найду его, ты больше меня не увидишь, — добавила она.

Фоска сидел за столиком на террасе гостиницы; перед ним стояла бутылка белого вина; он курил. Заметив Регину, он улыбнулся, не выказав удивления.

— А! Вы уже здесь! — сказал он. — Бедная Анни, недолго она продержалась.

— Фоска, почему вы уехали? — спросила Регина.

— Меня об этом попросила Анни.

— Она вас об этом попросила?!

Усевшись напротив Фоски, Регина сердито сказала:

— Но ведь я просила вас остаться!

— А почему я должен вас слушаться? — сказал он, мягко улыбнувшись.

Регина наполнила бокал и жадно выпила; руки ее дрожали.

— Вы меня больше не любите? — спросила она.

— Ее я тоже люблю, — с нежностью произнес он.

— Но ведь это не то же самое.

— А как можно отличить одно от другого? — вздохнул он. — Бедная Анни!

Регина ощутила, что к горлу подступает ужасная тошнота: в степи среди миллионов былинок все равны, все похожи.

— Ведь было время, когда для вас существовала я одна…

— Да. А потом вы открыли мне глаза…

Она закрыла лицо руками. Былинка, всего лишь былинка. Каждый мнит, что он отличается от других; каждый предпочитает себя, и все обманываются; и она обманулась, подобно другим.

— Вернитесь! — взмолилась она.

— Нет, — отрезал он. — Это бесполезно. Я верил, что смогу еще раз стать человеком: со мной так бывало после длительного сна. Ну так вот — больше у меня это не получается.

— Попытаемся вновь.

— Я слишком устал.

— Тогда я пропала.

— Да, для вас это горе, — заметил он и, склонившись к ней, добавил: — Мне жаль. Я ошибся. Мне не следовало больше обманываться, — произнес он с легкой усмешкой, — я уже вышел из возраста. Но, видимо, это было неизбежно. И десять тысяч лет спустя я вновь обманусь: перемениться вряд ли удастся.

Она взяла Фоску за руки:

— Я прошу у вас двадцать лет вашей жизни. Двадцать лет! Что это для вас?!

— Ах, вы не понимаете! — ответил он.

— Нет, не понимаю! — рассердилась она. — На вашем месте я попыталась бы прийти на помощь к людям; на вашем месте…

Он перебил ее:

— Но вы не на моем месте. — Пожав плечами, он добавил: — Никто не может представить себе такое, я ведь говорил вам: бессмертие — это проклятие.

— Это вы сделали его проклятием.

— Нет. Я боролся, — упрямо настаивал он. — Вы не знаете, как я боролся.

— И как же? Объясните мне, — настаивала она.

— Это невозможно. Пришлось бы рассказать вам все.

— Ну так расскажите, — попросила она. — Время у нас есть, не правда ли, все время принадлежит нам.

— Но зачем?

— Сделайте это для меня, Фоска. Быть может, если я пойму, все будет не так ужасно.

— Всегда одна и та же история, — сказал он. — Она не изменится, и мне придется вечно ее пережевывать. — Он огляделся по сторонам. — Ладно. Я расскажу ее вам.

Я родился в Италии 17 мая 1279 года во дворце города Кармона. Мать моя скончалась вскоре после моего рождения. Вырастил меня отец, он научил меня скакать на коне и стрелять из лука; монаху поручили обучать меня и попытаться вдолбить мне в голову страх перед Господом. Но с малолетства я пекся лишь о земных вещах и не боялся ничего на свете.

Отец мой был хорош собой и силен, я обожал его. Завидев, как мимо на черном жеребце проезжал колченогий Франческо Риенци, я удивленно спросил:

— Отчего Кармоной правит он?

Отец, сурово поглядев на меня, ответил:

— Даже не мечтай оказаться на его месте.

Народ ненавидел Франческо Риенци. Поговаривали, что под одеждой он носит плотную кольчугу; он всегда появлялся в окружении десятка телохранителей. В его спальне, в изножье кровати, стоял громадный сундук, закрытый на три замка, сундук этот был доверху наполнен золотом. Людей знатного рода он одного за другим обвинял в измене и конфисковывал их имущество; на центральной площади возвели эшафот, и несколько раз в месяц головы осужденных скатывались на мостовую. Он обирал и богачей, и бедняков. Во время прогулки старуха-кормилица, указывая мне на хижины в квартале красильщиков, на выпоротых детей, на нищих, сидящих на церковной паперти, говорила:

— Всю эту нищету породил герцог.

Кармона была выстроена на вершине безводной скалы, и здесь на площадях не было фонтанов. Люди пешком спускались на равнину, чтобы наполнить бурдюки, вода стоила так же дорого, как и хлеб.

Однажды утром соборные колокола зазвонили похоронным звоном и на фасадах домов вывесили черные полотнища. Сидя на лошади рядом с отцом, я следовал за кортежем, сопровождавшим прах Франческо Риенци к месту упокоения. Бертран Риенци был облачен в черное с ног до головы в знак траура по брату; по слухам, он сам отравил его.

На улицах Кармоны царил праздничный гомон; возведенный перед дворцом эшафот был разрушен; по улицам проносились кавалькады синьоров, разодетых в парчу и шелка; на центральной площади разворачивались турниры; равнину огласили звуки охотничьих рогов, радостный лай собак; вечером герцогский дворец засиял тысячами огней. Но в застенках медленно угасали зажиточные горожане и аристократы, чье добро было конфисковано Бертраном. Сундук, запиравшийся на три замка, вечно стоял пустой; поток новых налогов обрушился на бедных ремесленников, а у зловонных водостоков дети ссорились из-за краюхи черного хлеба. Народ ненавидел Бертрана Риенци.

Нередко друзья Пьетро Абруцци собирались ночью у моего отца; они шепотом переговаривались при свете факелов; между сторонниками Абруцци и Риенци что ни день случались стычки. Даже дети Кармоны оказались разделены на два лагеря: под крепостными стенами меж скалистых выступов и колючих зарослей мы метали друг в друга камни; одни кричали: «Да здравствует герцог!» — другие: «Долой тирана!» Дрались мы жестоко, но меня вовсе не удовлетворяли эти игры; поверженный наземь противник поднимался, мертвые воскресали, и назавтра победители и побежденные — целые и невредимые — вновь сходились в схватке; это были всего лишь игры, и я нетерпеливо вопрошал: «Когда же я наконец вырасту?»