Симона Бовуар - Все люди смертны

Дожди, не прекращаясь, лили всю весну и лето. Повсюду в Италии был неурожай, фруктовые деревья были побиты градом, кормов не было. Но уже к исходу осени закрома Кармоны наполнились мешками с зерном, доставленным из-за моря на снаряженных за наш счет кораблях. С наслаждением скупца я вдыхал этот пыльный запах; каждое крохотное зернышко дорогого стоило. Я велел построить общественные пекарни и лично каждое утро отмеривал сотню мер зерна, которое распределяли среди пекарей, чтобы выпекать из муки, смешанной с отрубями, хлеба, вес которых определял я сам. Неимущих кормили бесплатно. По всей Италии не хватало зерна; цена доходила до тридцати шести ливров за квинтал, отруби стоили почти столько же; за зиму во Флоренции умерло с голоду четыре тысячи человек. А между тем из Кармоны не прогоняли ни бедняков, ни калек, ни иноземцев, и у нас осталось еще довольно зерна для посева. В первые весенние дни 1348 года, когда все поля в Италии пустовали, на нашей равнине колыхалась пшеница, а в Кармоне на площади открылась ярмарка. С крепостной стены я смотрел, как тянутся вверх по холму караваны, и думал: я победил голод.

В открытое окно врывались небесная синь и праздничный гул; Катерина, сидевшая рядом с Луизой, занималась рукоделием. Я, усадив на плечи маленького Сиджизмондо, носился по зале, украшенной ветками цветущего миндаля.

— Быстрей! — выкрикивал малыш. — Галопом!

Я любил его. Он был мне ближе кого бы то ни было; Сиджизмондо не знал, что дни его сочтены, не ведал о том, что такое год, месяц, неделя, он погрузился в сияющий бесконечный день без завтра, вечное начало, вечное сегодня. Радость его была безграничной как небо. «Быстрей! Галопом!» На бегу я думал: небесной синеве не будет конца, а меня ждет больше весен, чем цветов на миндальных деревьях. Радость моя никогда не угаснет.

— Но отчего вы так рано уезжаете? — спросила Катерина. — Дождитесь Троицына дня. Там наверху еще холодно.

— Я хочу уехать, — упрямо настаивала Луиза, — хочу уехать завтра.

— Завтра? Как ты не понимаешь, ведь надо по меньшей мере восемь дней, чтобы подготовить дом, — возразила Катерина.

— Я хочу уехать, — повторила Луиза.

Я подошел к ней и с любопытством вгляделся в упрямое личико:

— Но с чего вдруг?

Луиза воткнула иглу в гобелен, который вышивала.

— Детям нужен воздух.

— Но мне кажется, они прекрасно себя чувствуют, — сказал я, ущипнув за щиколотку Сиджизмондо и улыбнувшись двум девчушкам, сидевшим на ковре в луче солнца. — Весна так хороша в Кармоне.

— Я хочу уехать. — Луиза была непреклонна.

Танкред холодно усмехнулся:

— Она боится.

— Боится? Но чего? — недоумевал я.

— Она боится чумы, — пояснил он. — И она права. Вам ни в коем случае не следовало пускать сюда иноземных торговцев.

— Что за глупость! — возмущенно откликнулся я. — И Рим, и Неаполь далеко отсюда.

— Кажется, в Ассизи выпал дождь из черных насекомых с восемью лапками и жалом, — заметила Луиза.

— А возле Сиены земля разверзлась и начала исторгать огонь, — раздраженно бросил я, пожав плечами. — Стоит ли верить всему, что говорят!..

Катерина обернулась к Руджеро, который дремал, скрестив руки на животе; с некоторых пор он растолстел и непрерывно спал.

— Руджеро, что вы об этом думаете? — спросила она.

— Генуэзский купец рассказывал мне, что чума распространилась в Ассизи, — равнодушно заметил он.

— Даже если это правда, вряд ли болезнь доберется сюда, — вмешался я. — Воздух здесь такой же чистый, как в горах.

— Конечно, вам самому бояться нечего, — заметила Луиза.

— А что, ваши лекари предусмотрели и чуму? — спросил Танкред.

— Увы, сын мой, они все предусмотрели, — ответил я и лукаво посмотрел на него. — Обещаю тебе, через двадцать лет я привлеку к правлению Сиджизмондо.

Он вышел, громко хлопнув дверью.

— Не стоит доводить его до крайности, — мягко упрекнула меня Катерина.

Я промолчал. Она нерешительно посмотрела на меня:

— Ты не хочешь принять монахов, которые просили о встрече?

— Я не допущу эту свору в Кармону, — отрезал я.

— Но ты не можешь отказаться выслушать их.

— Может, они подскажут нам, как уберечься от чумы, — заметила Луиза.

Я сделал знак Руджеро:

— Ну ладно, пусть войдут.

По всей Италии, опустошенной голодом, городские жители снимались с места и принимались пылко проповедовать покаяние. По слову монахов торговцы бросали лавки, ремесленники — мастерские, пахари оставляли поля, они переодевались в белые одежды, пряча лица под капюшоном; самые бедные заворачивались в простыни. Они босиком странствовали из города в город, распевая псалмы и призывая жителей присоединиться к ним. Этим утром они прибыли под стены Кармоны, но я запретил им входить в ворота. Сопровождавшие шествие монахи меж тем поднялись во дворец. Руджеро провел их ко мне; они были одеты в белые одежды.

— Садитесь, братья мои, — пригласил я.

Низкорослый монах сделал шаг к креслу, обитому дамасской тканью, но его спутник жестом остановил его:

— Не стоит.

Я с неприязнью взглянул на высокого монаха с обветренным лицом, что стоял передо мной, спрятав руки в рукава. Этот человек осуждает меня, подумал я.

— Откуда вы прибыли?

— Из Флоренции, — ответил низкорослый, — мы шли двадцать дней.

— До вас дошли слухи о том, что чума распространилась до самой Тосканы?

— Боже правый, нет! — ответил он.

— Вот видите, — сказал я, повернувшись к Луизе.

— Правда ли, отец мой, что от голода во Флоренции умерло четыре тысячи человек? — спросила Катерина.

Низкорослый кивнул.

— Больше четырех тысяч, — сказал он. — Мы ели лепешки из мерзлой травы.

— Когда-то и нам доводилось едать такое, — сказал я. — А прежде вы бывали в Кармоне?

— Один раз. Лет десять назад.

— Не правда ли, красивый город?

— Этот город нуждается в Слове Господнем! — пылко воскликнул высокий монах.

Взгляды присутствующих обратились к нему. Я нахмурил брови.

— Здесь у нас есть священники, и каждое воскресенье мы слушаем прекрасные проповеди, — сухо заметил я. — К тому же народ в Кармоне благочестив и ведет суровую жизнь; здесь у нас нет ни еретиков, ни развратников.

— Но их сердца снедает гордость, — звенящим голосом провозгласил монах. — Они перестали печься о вечном спасении; ты мечтаешь раздать им блага земные, а блага эти всего лишь тщета. Ты спас их от голода, но не хлебом единым жив человек. Ты полагаешь, что совершил великое деяние, но сделанное тобой — ничтожно.

— Неужели ничтожно? — прервал его я, рассмеявшись. — Тридцать лет назад здесь, в Кармоне, жили двадцать тысяч человек. А сейчас их пятьдесят тысяч.

— И скольким из них после кончины суждено спасти душу? — спросил высокий монах.