Симона Бовуар - Все люди смертны

— Наша участь решается ныне, причем решается без нас! — сказал я.

Прижавшись лбом к стеклу, я следил, не появится ли на повороте дороги гонец.

— Не думайте об этом, — сказала Беатриче. — Это ни к чему не приведет.

— Знаю, — откликнулся я. — Но невозможно запретить себе думать.

— О! Хвала Царю Небесному, возможно.

Я смотрел на ее склоненный затылок, жирный затылок. Она сидела перед столиком с разложенными на нем кистями, порошками и листами пергамента. Ей удалось сохранить прекрасные темные волосы, но черты ее лица расплылись, талия сделалась грузной; огонь в глазах угас. Я дал ей все, что мужчина может дать женщине, а она проводила целые дни, иллюстрируя рукописи.

— Отложите кисти, — внезапно сказал я.

Она подняла голову и удивленно поглядела на меня.

— Поедем со мной навстречу гонцам, — предложил я. — Вам неплохо подышать воздухом.

— Я слишком давно не ездила верхом, — заметила она.

— Вот именно. Вы никогда не выходите.

— Мне здесь хорошо.

Я прошелся по комнате.

— Отчего вы избрали такую жизнь? — спросил я.

— Я избрала? — медленно выговорила она.

— Я ведь предоставил вам свободу, — живо заметил я.

— Я ни в чем вас не упрекаю.

Она вновь склонилась над своими миниатюрами.

— Беатриче, после смерти Антонио вы так никого и не полюбили? — спросил я.

— Нет.

— Из-за Антонио?

— Не знаю, — помолчав, ответила она.

— Почему?

— Видимо, я не способна любить.

— Это моя вина? Что вас мучает? Вы слишком много размышляете. Чересчур много.

Взглянув на меня, она вдруг улыбнулась.

— Я не несчастна, — весело сказала она.

Я вновь прижался лбом к стеклу, пытаясь не думать ни о чем: судьба Беатриче решится без ее участия, моя судьба — без моего. Но я тогда еще не умел останавливать свои мысли. Максимилиан, вероятно, уже в Ливорно… Я рванулся прочь из комнаты и, вскочив на коня, галопом помчался к перекрестку. Там уже собралась толпа людей, которые добрались сюда пешком, на лошади или на телеге, они жадно смотрели на дорогу, ведущую к морю. Миновав перекресток, я двинулся дальше. Когда я повстречал вестника, тот сообщил мне, что Кастаньето сдан, а Билона готовится открыть ворота.

Этим вечером никто не садился ужинать, мы с Беатриче и Варенци затворились в моем рабочем кабинете, вновь подстерегая стук конских копыт. Мне казалось, что на земле не осталось иных занятий, кроме как стоять неподвижно, прижавшись лбом к стеклу, не отрывая взгляда от дороги, где не было никого.

— Сегодня вечером Ливорно будет взят, — сказал я.

— Какой ветер! — мрачно заметил Варенци.

Верхушки деревьев дико раскачивались, ветер вздымал на дороге клубы пыли, а небо обрело свинцовый оттенок.

— Море штормит, — вновь заговорил Варенци.

— Да, нам не приходится рассчитывать на чью-либо помощь, — уронил я.

Дорога была пуста. Там, на равнине, дороги были наводнены ландскнехтами в шлемах с трепещущими на ветру перьями, они надвигались на Ливорно, устраивая резню в каждом селении; немецкие пушки обстреливали порт. В разбушевавшемся море было пусто, как на дороге.

— Он отдаст Кармону герцогу Миланскому, — заметил я.

— Такой город не может умереть! — с жаром воскликнула Беатриче.

— Он уже мертв, — откликнулся я.

Я был правителем этого города, а руки мои бессильно повисли вдоль тела. Внизу чужеземные пушки стреляли по чужому городу; каждое ядро попадало в сердце Кармоны, а она была не в силах защититься.

Спустилась ночь. Дорогу уже не было видно, а расслышать что-либо сквозь вой ветра невозможно; я перевел взгляд с окна на дверь, где должен был появиться гонец; я ждал, когда раздастся звук его шагов. Но ночные часы текли, а дверь не отворялась. Беатриче и во сне выглядела достойно: она спала, прямо держа голову и скрестив руки на груди. Варенци погрузился в размышления. Это была долгая ночь. Время застыло на дне синих песочных часов, которые никто не перевернул.

Я вспоминал все эти годы, два столетия, в течение которых я отстаивал Кармону. Я считал, что ее судьба в моих руках; я защищал ее от Флоренции, от Генуи, меня тревожили планы Синьории, я следил за Сиеной и Пизой, отправлял шпионов в Милан; при этом меня нисколько не занимали ни войны между Францией и Англией, ни перемены при бургундском дворе, ни распри германских выборщиков; я не подозревал, что дальние битвы и споры, а также международные договоры подведут меня к этой ночи бессилия и неведения, не подозревал, что судьба Кармоны решалась там, в широком мире. Она решалась в этот час в разбушевавшемся море, в немецком стане, во флорентийском гарнизоне, а также по ту сторону Альп — в легковесном вероломном сердце короля Франции. И ничто из того, что происходило в самой Кармоне, более ее не касалось. В первых лучах зари все опасения и надежды во мне умерли; никакое чудо было уже не в состоянии даровать нам победу; Кармона мне больше не принадлежала, а в постыдном тщетном ожидании я утратил власть над самим собой.

Лишь ближе к полудню из-за поворота показался всадник: Ливорно было спасено. Несмотря на штормовую погоду, французская флотилия из шести кораблей и двух галеонов с грузом зерна и войском прибыла в порт; сильный ветер заставил генуэзские и венецианские корабли укрыться в Мелине, французы вошли в ливорнский порт на всех парусах, не встретив препятствий.

Несколько дней спустя мы узнали, что буря потрепала императорскую флотилию, Максимилиан отвел свою армию в Пизу, заявив, что не может воевать одновременно с Господом и людьми. Новости я воспринял безразлично: мне казалось, что меня это более не касается.

— Нужно возобновить переговоры с Венецией, — предложил Варенци. — Максимилиану нужны деньги. Если Венеция откажет ему в субсидиях, он покинет Италию.

Советники согласились с ним. Прежде они восклицали: «Благо Кармоны! Спасение Кармоны!» Нынче я слышал: «Благо Италии! Спасение Италии!» С каких это пор они заговорили так? Прошли часы или годы? Они тем временем сменили одежды и лица, но по-прежнему говорили размеренными голосами, те же серьезные глаза видели перед собой недалекое будущее: слова были почти те же самые. Осеннее солнце отбрасывало на стол золотые отблески, искрясь в звеньях цепи, что я перебирал. Мне казалось, что я уже пережил точно такую минуту: сто лет назад? Час назад? Может, во сне? Я думал: неужто вкус моей жизни никогда не изменится?!

— Мы возобновим обсуждение завтра. Заседание закрыто! — резко сказал я.

Затворив за собой дверь кабинета, я спустился вниз, чтобы оседлать коня. В этом дворце можно задохнуться! Я проехал по новой улице меж пожелтевших высоких стен белых домов. Доведется ли мне увидеть их через сто лет? Я пришпорил коня. Как душно в Кармоне.