Стефан Жеромский - Под периной (из дневника)

— Трогай, Людвик, — говорит мужик, — может, вытянут.

— Как же вытянут, когда ось подо льдом… крышка…

— А ты стегни кнутом, делать нечего!

Мой Людвик стегает так, что лошади начинают брыкаться и на нас хлещет вода, но экипаж только глубже уходит под лед.

— Ничего не выйдет, — говорит мне мужик. — Давайте, пан, я вас вынесу.

— Да разве вы меня поднимете? — спрашиваю я заискивающим голосом.

— Хи — хи… — презрительно смеется он. — Не бойся, хиляк, подниму.

Я прощаю хаму его «хиляка», так как меня прямо трясет от страха. Тем временем он всаживает кол в дно реки, сам становится на кромку льда и, повернувшись ко мне спиной, опирается руками на кол и говорит:

— Скачи, пан, только легонько.

Я стою, как колосс Родосский, на грядке кузова. Мне предстоит совершить прыжок над водной глубиной… А если я не попаду на эту широкую, медвежью спину? О, ужас!

— Валяй! — кричит мужик.

…Но избави нас от лукавого!., гоп! Попал! Я уже на спине у мужика, обнимаю его так нежно, так крепко, как… хама! Он закачался, нагнулся так, что лицом коснулся воды, отдышался, выпрямился и начал медленно подвигаться вперед. Обвив руками его шею и обхватив ногами в поясе, я повис на нем, как жалкая лягушка. Зрелище было в высшей степени неэстетическое. Вода мужику доходила до пояса.

Он ступал мелкими шажками, разводя руками льдины, сбившиеся около его ног. Нижний слой льда растрескался, и мужик не раз попадал ногой в трещину; тогда он останавливался и, держа всю мою пятипудовую тяжесть на одной ноге, вытаскивал осторожно другую из воды и приглушенным голосом сердито говорил:

— Держись прямо! Не ерзай!

Не могу, понять, как я не дал ему по башке за сделанные в такой форме предостережения, но тогда…

мы находились над пропастью, на льду, который проламывался и уходил из‑под ног, — и мы были равны. В какое‑то мгновение я, трясясь от страха, даже поверил, что мечты о равенстве осуществляются… на проломившемся льду.

После четверти часа адских мучений он вынес меня, наконец, на берег, опустил, как куль ржи, на землю и засопел, как кабан:

— Х — х-ха!

Я растрогался, вынул рубль (клянусь богом!) и дал ему. Когда он кинулся мне в ноги, а потом стоял передо мной без шапки, я глядел на него с какой‑то особенной сердечной, невыразимой радостью: силен, как слон, выносливей, чем лошадь, а такой необыкновенно добрый, такой бесконечно добрый!

Его широкое некрасивое лицо просияло (вероятно, оттого, что он увидел рубль), но кроме радости, на этом лице изобразилось еще нечто иное — хамская гордость, не христианская, возвышенная, а мужицкая доброта — «вот, мол, уж коли я добрый, так добрый и баста!» Помню, на мгновение во мне проснулось какое‑то странное, неприличное чувство.

— Вам не холодно? — спросил я заботливо.

— Черт дери, полные голенища набрал, — буркнул он и отправился за оставшимися на том берегу джентльменами. Он перенес их одного за другим, как и меня, на загорбке.

Вскоре все трое с быстротой и легкостью кузнечиков помчались к селу. Я плелся за ними в своей тяжелой медвежьей шубе со всей солидностью, соответствующей, если можно так выразиться, моему положению.

Когда я добрался до первой халупы, принадлежавшей как раз Яцеку Пызику, нашему спасителю, я застал всех троих джентльменов… под периной.

Они лежали рядышком без фраков, без «невыразимых», без галстуков, сорочек и т. д., сохраняя мрачное, приличествующее случаю молчание. А как растерзаны были их прически! Во что превратились их усы! Носы позеленели, зубы лязгают, взгляд трагический… Фраки от Шабу сохнут на перекладине рядом с сермягами, кожухами и бабьими тряпками, сорочки сушит у огня баба

Пызика, ботинки чистит тряпкой мальчишка. Я уселся на сундуке, разрисованном невиданными зелеными цветами, у изголовья постели, которая в состоянии выдержать целые поколения, и мне в самом деле стало грустно: «Как же это так? Цвет нашего общества в таком виде, под периной?..»

— Шляхта идет в народ и становится народом, — стуча зубами, выдавил из себя присяжный остряк пан Генрик.

В самом трагическом положении он умеет находить смешную сторону.

— А почему бы нам не хватить контрабандной, если уж мы стали народом? — спросил, стуча зубами и не открывая глаз, наш уездный философ, исполнявший по совместительству и обязанности прихлебателя нашего уезда.

— У вас, матушка, галицийской водочки не найдется? — спросил пан Жан.

— У кого, у меня, ясновельможный пан?

Мужик или баба, если не может сразу решить, что ответить, обязательно спросит: «у кого, у меня?» — а тем временем обдумает ответ.

— Ну да, у вас.

— Э, мой не держит.

— Держит ли, не держит ли, а нам давайте.

Баба пошла в кладовку и вынесла зеленую бутылку. Джентльмены хватили по стаканчику.

— Encore une fois! [3] Еще по одной! (франц.) — сказал философ.

— Encore une fois! — повторили все хором.

Бодрость влилась в нас.

Тем временем в хату вошел Пызик, снял шапку, улыбается. Скромно присаживается на скамью; вода с него течет ручьем.

— Ягна, — говорит он жене, — дай‑ка онучи.

— Ишь чего! Промок, так терпи.

— Уж и ленива, — обращаясь к нам, пробормотал фамильярно мужик, затем стащил сапоги, вылил из них воду, обмотал ноги мокрыми тряпками и, натянув сапоги, собрался уходить.

— Куда это вы, хозяин? — спросили мы.

— Да с кучером бричку вытащим.

— Где же остальные… хозяева?

— Разошлись, сукины дети, по домам. Окоченели негодяи.

Он засмеялся и ушел. Наступила тишина. Баба Пызика сушила уже третью сорочку, напустив на себя скромный вид, выжимала штаны и т. д. Джентльмены отогрелись и обрели даже снова способность шутить; только я был в отчаянии: приближался вечер, я не увижу ее.

В хате пахло картошкой, кожухами, сапогами, помоями, каким‑то салом — словом, разило сероводородом, или как там его называют, этот специфический мужицкий дух.

Я лениво смотрел на чахоточных святых кисти ченстоховского богомаза, на лавку с подлокотниками, стоявшую возле кровати, на чудовищную печь с трубой, на белобрысый чуб мальчишки, утиравшего пальцем нос и с безграничным изумлением глядевшего на фраки, которые висели на перекладине. Сон одолевал меня и наконец одолел. Я дремал довольно долго. Вдруг меня разбудили громкие возгласы джентльменов:

— Едем! — кричали они, надевая высохшее платье.

— Как… едем?

— Едем на именины.

Не так ли? (франц.)

Горе мне, несчастному! (лат.)

Еще по одной! (франц.)