Стефан Жеромский - В сетях злосчастья

Огромная красная луна показалась из‑за чащи и медленно поплыла среди темных облаков. Люди у костра примолкли. Потянуло холодом. Неподалеку от костра стояла моя верховая лошадь, серая, тощая, как скелет, кляча с фольварка; приехав на каникулы, я подстриг ей хвост и гриву и мучил ее подпругами старого седла, заставляя через силу скакать галопом. Видны были ее кроткая морда и передние ноги со стертыми копытами, а главное, глаза, в которых словно светилось раздумье и о пылающем костре и о нас, сидящих вокруг него…

Генерал давно уже поставил стакан на поднос и сидел, выпрямившись, изящно отставив ногу и выпятив грудь. Время от времени он оглядывался на лес, слушал, как отдается эхо, и опять поворачивался к костру.

— Далеко ли отсюда до Суходнева, пан помощник? — спросил он, обращаясь к Гунькевичу.

Гунькевич поставил стакан и, склонив подобающим образом свою лысину с зачесанными с висков остатками волос, заявил, что напрямик не будет и десяти верст.

— А вы тут все дороги знаете?

Гунькевич улыбнулся не то надменно, не то снисходительно. Он не находил достаточно убедительных слов, чтобы показать, как хорошо знает он здешние дебри, ведь двадцать лет уже он служит тут помощником лесничего.

— М — да… — буркнул задумчиво генерал. — А вы знаете дорогу от Загнанска во Вздол? Там, у этой дороги, в самом лесу была корчма.

— Загоздье?.. Как же! Стоит.

— Одна корневистая дорога шла оттуда по направлению к Суходневу, а другая, получше, на Вздол, на Бодзентин.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Значит, корчма еще стоит?

— Стоит. Самый что ни на есть главный воровской притон; со всего королевства собираются туда конокрады.

— Перед этой корчмой, по другую сторону дороги, был песчаный холм. Большой, желтый… На этом холме росло несколько берез.

— У вас замечательная память, ваше превосходительство! Теперь из этих берез осталась только одна. А какие березы были! Корчмарь, прохвост, вырубил. Одна только осталась, и то потому, что под нею стоит крест. Этой березы негодяй не посмел тронуть.

— Какой крест? Откуда там крест? — живо спросил Розлуцкий.

— Да крест стоит там… на том месте…

— Почему же крест на том месте — а?

— Да так, ваше превосходительство. Одни люди поставили, другие шапки снимают — вот и стоит… Снизу уже подгнил, две подпорки пришлось сделать…

— А кто этот крест поставил? — допытывался генерал.

— Сказать по правде… — нерешительно улыбаясь, пробормотал Гунькевич, — сказать по правде, я этот крест поставил. Дерева у нас тут много. Взял здоровую, крепкую, ядреную ель. Крест из нее вытесал плотник… да вот он тут и сидит, наш теперешний пан войт…

— Э, что там об этом рассказывать… не стоит… — с неохотой махнул рукой войт Г ала.

— Врыли мы крест в песок глубоко, глубоко…

— А почему как раз в этом месте?

— Да потому, ваше превосходительство, что на холме в этом месте человек похоронен.

— Человек похоронен… — повторил генерал. — Вы, может быть, знали этого человека, а?

— Да как не знать? Знавал… В таком лесничестве, как мое, трудно было не знать… Леса кругом на целые мили. Кого в эти леса занесло, тот уж, верно, не миновал моего дома, а то и моей постели.

Генерал опустил голову и довольно долго сидел молча. Наконец он вынул из бокового кармана серебряный портсигар и открыл его дрожащими пальцами.

— А знаете ли вы, — проговорил он с холодной усмешкой, — что человек, который там похоронен, это мой родной племянник…

Землемер Кнопф, который сидел до сих пор неподвижно, уставившись в пламя костра и поджав губы так, точно перед ним было нечто донельзя противное, бросил на генерала быстрый взгляд…

— Рымвид?! — воскликнул он.

Генерал повернулся к нему.

— Да, он самый… Рымвид… А вы тоже слышали о нем?

Кнопф скривился так, точно хлебнул чистого лимонного сока, помахал костлявой рукой и поморгал белыми веками. Только тогда он с отвратительной лицемерной улыбкой пробормотал:

— Да, да… Рымвид… конечно…

— Рымвид! — свирепо и насмешливо повторил генерал. — Он самый, поручик моего полка Рымвид! «Капитан»! Доигрался…

— Так это ваш родной племянник… — прошептал в волнении Гунькевич, уставившись на генерала изумленными глазами.

— Младший сын родного брата, Ян, — задумчиво произнес генерал. — Брат мой в севастопольской войне пал смертью храбрых под Малаховым курганом. Генерал — майор, старый служака николаевских времен. За венгерскую кампанию [3] Генерал Розлуцкий так называет польское национально — освободительное восстание 1863–1864 гг. пожалован генеральским чином, орденами и поместьями в Пензенской губернии. Умирая на поле сражения, он поручил мне двух своих сыновей. Я ему дал слово брата и слово солдата, что воспитаю их, выведу в люди. Ну, и сдержал свое слово. Сдержал… Старший служил на Кавказе и умер там от холеры в чине штабс — капитана, — Петр, холостой. Младший, Ян, когда вышел из корпуса, служил в моем полку. Женился молодым на польке из шляхетского рода Плазов. Сынок у них был маленький, когда началось это подлое восстание [4] Имеется, в виду вооруженная интервенция царских войск против революционной Венгрии в 1849 г. . Началось, господа, это подлое восстание, и послали нас… я тогда был в чине подполковника… послали нас в Опочинские…

Генерал погрузился в глубокую задумчивость. Кнопф скрутил неподражаемо аккуратную папиросу, вставил ее осторожно в мундштук и стал искать глазами уголек, чтобы закурить. Генерал, казалось, ждал, пока он, наконец, закурит, когда же Кнопф затянулся дымом, снова заговорил:

— Так вот. Мой племянник изменил офицерской присяге. Как только мы расположились на биваке, он ночью ушел в банду. Однажды рано поутру капитан Щукин рапортует мне, что Яна нет. На квартире, где мы стояли, в Сельпи, нашли на столе записку, в которое он мне, как командиру трех батальонов, писал всякий вздор о том, что ушел, «верный своему долгу по отношению к родине», меня, своего начальника и дядю, призывал тоже запятнать свою офицерскую честь, нарушить присягу и бежать вслед за ним в банду, в леса, к повстанцам. Так‑то вот, господа.

Кнопф медленно, старательно посасывал спою папиросу. Он пускал математически правильные кольца дыма и следил за ними глазами. Гунькевичу не хотелось больше чаю. Он сидел ошеломленный, не сводя с генерала глаз.

— До меня дошли сведения, — продолжал тот, — что наш беглец состоит начальником штаба в одной из банд. Ну, ладно… «Это он, — говорит мне капитан Щукин, командир роты, у которого под начальством служил мой племянник, — потому ушел, что в царской армии служба трудная, тяжелая, неблагодарная, а там в бандах полегче. Там наш прапорщик без забот и хлопот выйдет в капитаны… Что‑что, а чин в этих польских войсках получить нетрудно».