Стефан Жеромский - В сетях злосчастья

— А теперь бедная Тугендка так состарилась, что даже сплетни перестали ее занимать.

— Как же вы все проводите тут время, например, зимой?

— Так же, как и летом: ничего не делаем. Мама занимается домашним хозяйством, садом, столом для нас и для прислуги, погребом, варкой варенья, ну а мне иной раз велит вынимать косточки из вишен. Но это, скажу я вам, самое скучное занятие…

— Но зато вы, наверное, зачитываетесь романами…

— Эх… Неужели вы думаете, что у нас есть какие‑нибудь романы. Те, что привезла с собой Тугендка, когда я была еще маленькой девочкой, читаны и перечитаны столько раз, что я даже вспомнить не могу о них без отвращения. Отец выписывает газеты, но я не поклонница этого чтения. Оно подходит скорей мужчинам, которые уже не стесняются появляться при дамах в домашних туфлях. Может быть, и вы уже почитываете газеты?

— Да, изредка, хотя до домашних туфель мне еще далеко.

На аллее показалась пани Наталья, позвала панну

1 ереню и пошла с нею в дом. Куба стал прохаживаться по самой тенистой дорожке. Дойдя до конца, он очутился у края оврага. Оттуда виднелся балкон, на котором он в первый раз увидел панну Тереню. Улевич остановился и задумался. Когда в доме Шины он в первый раз надел свежее белье и сбросил свои лохмотья, то испытал лишь подобие того нравственного возрождения, какое почувствовал сейчас. Тогда это была только тень… Теперь он понял, что действительно стряхнул с себя старые лохмотья, отшвырнул их с величайшим отвращением, сознавая, что возврата к ним уже быть не может. Его присутствие среди этих деревьев, этих полей, где благоухали согретые солнцем прекрасные цветы, необъятный простор, который открывался перед ним — все, что он с подлинным наслаждением и горячей любовью охватывал взором, казалось ему таким необычайным, таким непостижимым, таким чудесным! Ни одна избитая истина, ни одно объяснение, ни один ответ не могли бы удовлетворить его страстного желания познать, в чем же смысл всего того, что его окружает, и он напрягал все силы своей души, пытаясь сам проникнуть в удивительную тайну бытия.

В это время на балконе появилась панна Тереня. Заметив Кубу, она кивнула ему головой и сейчас же вернулась в дом. Через несколько минут она уже была

7 С. Жеромский, т. 1. 97

в саду. Когда она подходила к Якубу, на губах ее играла такая откровенная, невинно кокетливая улыбка, точно это была первая ложь, осквернившая ее уста. Только когда Тереня очутилась на той же дорожке, Куба заметил, что на ней другое платье из блестящей изумрудного цвета материи, которая переливалась, как прозрачная вода, всевозможными мягкими оттенками. В этом новом наряде с открытой шеей еще более отчетливо выделялась удивительная гармония линий ее плеч, груди и стройного стана. Чем ближе она подходила, тем сильнее обуревало Кубуся чувство страстного восхищения. Если бы кто‑нибудь в эту минуту заставил его отвернуться и лишил возможности следить за каждым ее движением, малейшим поворотом ее головки — он такого человека готов был бы убить на месте. Ему казалось, что, когда она идет, за нею плывут ароматы всех цветов сада, что вся ее прелестная фигура озарена золотистыми лучами заходящего солнца, что целый сонм кузнечиков исполняет в такт ее поступи свою полную нежных и мелодичных звуков симфонию. Идя рядом с нею с опущенной головой, Кубусь не мог удержать громкого биения своего сердца, заставить себя произнести хотя бы одно слово и только наслаждался едва слышным шелестом шелка.

— Нужно идти домой, — тихо произнесла она. — Наталья хочет уезжать…

Они повернули к дому. Лошади уже стояли у крыльца. Вскоре из дома вышла пани Взоркевич, одетая в дорожный парусиновый костюм. Куба помог ей сесть в коляску, отвесил поклон панне Терене и ее родителям, уселся рядом с пани Натальей и погрузился в мрачное молчание. В таком настроении, не перекинувшись и двумя словами со своей спутницей, приехал он в Вжеционы. Уже надвигались сумерки. На террасу подали картофель со шкварками и простоквашу.

Взоркевич с жадностью набросился на еду. Он расспрашивал, между прочим, Кубуся, какое впечатление произвел на него тесть, теща и Радостов. Кубусь отделывался односложными вялыми ответами.

— Ну как, мой дорогой тестюшка был в хорошем настроении?

— Да, да.

— Много болтал?

— Изрядно.

— Обо мне тоже?

— И о тебе.

— Предупреждаю тебя, Кубусь, — сказал шляхтич, вытирая усы, — этот Заброцкий — старый негодяй! Ни одному его слову нельзя верить. Он всегда льнет к тому, кто сулит ему хоть на рубль больше, и делается особенно словоохотлив за блюдом жареных цыплят с салатом. Обещал за Наталкой дать четыре тысячи приданого, а дал шиш с маслом. Это настоящий мошенник! Имей в виду, он ловко умеет морочить людей. И меня тоже здорово провел. Я так ему верил раньше, что ради него дал бы руку себе отрубить…

При этом Взоркевич наклонился к Кубе и шепнул ему на ухо:

— Денег у него — ого — го! Но никому медного гроша не даст, если бы даже у него на пороге человек умирал с голоду. А ты не помнишь, что он обо мне болтал?

Куба со смертельной ненавистью смотрел на него застывшими глазами. Он стал мучительно вспоминать и повторять Взоркевичу слова старого Забрсцкого.

С момента посещения Радостова прошло пять дней, но Кубе казалось, что прошло целых пять столетий. Пан Взоркевич объезжал поля, пани Наталья дремала на своем шезлонге. Мимо террасы по твердой, засохшей дороге то и дело проезжали со скрипом и грохотом высокие возы со снопами; тучи комаров столбом колыхались в воздухе, кружась в ярких лучах солнца, стаи воробьев громко чирикали на тополях.

Куба лежал на скамье на террасе и предавался хандре. Жизнь не сулила ему никаких надежд, никаких радостей, ему нечего было ждать. Чего он мог тут добиваться, чего желать, на что надеяться? Он все время внушал себе, что только отъезд и какие‑нибудь жестокие страдания могли бы его исцелить. Ах, забыть обо всем! Избавиться от мучительного, незнакомого ему чувства, в котором страсть и сладкие мечты, как в горниле, перемешивались с внезапными приступами иронии, сожале ниями, неизведанным волнением и надеждами, такими же лживыми, как и весь человеческий род. Но как только он начинал всерьез думать об отъезде, его просто бросало в холодный пот. Перенесенный голод уже не оставил в его памяти никакого следа, однако само воспоминание о Варшаве пробуждало в нем болезненное чувство.

Огромный воз, шурша сухими стеблями и колосьями ржи, медленно проезжал мимо террасы. Улевич закрыл глаза, выжидая, пока стихнет этот неприятный шум, нарушивший течение его мыслей. Не успел воз скрыться за густой зеленью дикого винограда, как неожиданно показались две лошадиные морды, ноги, крупы, хвосты, передок экипажа с глупой физиономией кучера и, наконец, пани Заброцкая, панна Тереня и Тугендка.