Стефан Жеромский - В сетях злосчастья

Вот его вызвали отвечать по Овидию, ответил он вполне удовлетворительно, затем уложил свой ранец и, вспомнив, что наступили последние дни масленицы, возымел дурацкое намерение отправиться вместе с тремя товарищами в кабак, настоящий кабак, полный пьяных сапожников и всяких лиц неопределенных занятий. Ему казалось, что он и сейчас принимает участие в пирушке, состоящей из трех кружек скверного пива, что он все еще переживает наслаждение пятиклассника, напивающегося впервые в жизни, и он вновь почувствовал такую же острую боль в сердце и дрожь, как в ту минуту, когда на пороге этого грязного кабака вдруг увидел усмехающуюся физиономию инспектора гимназии. Целых восемь лет вспоминался ему этот случай, — сн никак не мог вычеркнуть его из своей памяти. Эх, если бы не эти три отвратительные кружки пива… Его выгнали из гимназии как лодыря, «испорченного до мозга костей».

Два его сообщника были сыновья состоятельных лиц, и это послужило доказательством того, что «мозг их костей» лучшего качества, ввиду чего им было разрешено поступить в другие гимназии и успешно их окончить. А бедняку — ветер всегда в лицо! И очутился он, бедняга, на улице, брошенный всеми; предусмотрительные отцы семейств показывали на него пальцем пятиклассникам, как на презренного субъекта и на «некий пример». Он долгое время служил таким примером. Дальние родственники, по — видимому только для того существующие на земном шаре, чтобы подавать признаки жизни, когда нужно ругать дальних и бедных родичей, выполнили свой долг. Они изругали «выродка» устно и письменно, исписав большие листы бумаги и наделав при этом множество орфографических ошибок, после чего занялись своими неотложными делами. Сколько ему пришлось тогда выстрадать! Не только тетушки, двоюродные сестры, учителя, товарищи, ханжи и беспутники, но даже пьяницы, явные и тайные потребители этого самого пива и других, во сто раз более крепких спиртных напитков, считали своим долгом оскорблять его если не словом, то хотя бы презрительным взглядом. Он не мог сделать ни шагу по улице, чтобы не услышать за спиной приблизительно такого разговора:

— Этот молодой человек, говорят, уже здорово хлещет пиво. Даже нос у него начинает приобретать соответствующую окраску! Хорошие времена настали! На усы и намека нет, а полиция, говорят, вытащила его за ноги из‑под лавки в кабаке у Центкевича! Вот как он пристрастился к пиву. Выгнали шельму из гимназии, и поделом! Паршивая овца… Ведь он мог приохотить всех школьников к пьянству!

Презрение, которым заклеймили его люди, придавило его, как груда камней. Сколько раз пытался он сбросить с себя эту тяжесть, но неизменно убеждался, что не может освободиться от нее, и снова падал. Сейчас он вновь переживал прежнюю горечь и то, чего, наверное, добивались законодатели, блюстители закона и общество, то есть раскаяние и сожаление. Но теперь это не причиняло уже ему такой боли. Все давно миновало, и самые глубокие раны от самых тяжелых ударов судьбы зажили. Только последствия, таившиеся где‑то глубоко, давали о себе знать до сих пор. Самым чувствительным из них была беспомощность.

Впрочем, возможно, что беспомощность его была врожденной и что только опека людей приглушала и держала в состоянии оцепенения это дурное свойство. Ведь только с момента исключения из гимназии он стал воплощенной осторожностью, делавшей его трусом даже в тех случаях, когда ему не угрожало проявление людской ненависти. В этой осторожности было очень много от суеверия и мистического сопоставления прошедших событий. Как бы то ни было, вскоре после случившейся с ним катастрофы он пошел к председателю казенной палаты и подал прошение о приеме его на должность канцелярского писца. Он прекрасно знал, что председатель, опытный царский чиновник, был осведомлен о его моральных качествах, о волчьем билете исключенного из гимназии ученика, на которого пальцем показывал весь город, о провинности семнадцатилетнего пьяницы, вытащенного за ноги из кабака какого‑то Центкевича. Не знал он лишь того, что председатель принял его на службу в канцелярию и назначил пятнадцать рублей жалованья в месяц из «патриотических» побуждений. Вытянуть за уши утопающего из омута нищеты, пригреть сироту, оказать ему поддержку и хотя бы немного ободрить его, всеми посрамленного, означало для этого «патриота» завербовать «человека», создать одного из тех нравственных уродов, каких размножало и вскармливало русское самодержавие, одного из глупых и ничтожных подхалимов, холодных, ядовитых и мерзких, как жабы. Если бы не крупица знаний, приобретенных Кубой в школе, и не капля врожденного самолюбия, председатель наверно достиг бы своей цели, так как в свое время ни одна родная душа не поддержала Кубуся ни единым добрым словом. Любой юноша с его знаниями, не лишенный смелости и ловкости, мог бы, даже не перейдя в православие, за четыре года добиться в канцелярии сносного заработка. Улевич не добился ничего, ибо его снедала тоска. О чем? О чем‑то, что, вероятно, таилось в его душе, но о чем именно, он и сам не знал.

Он мог быть хорошим гражданином на любом поприще, если бы ему не приходилось завоевывать право на существование, бороться и пробивать себе дорогу.

Домогаться карьеры любыми средствами ему было противно, к тому же он всего боялся.

Он, как вьюнок или анютины глазки, нуждался в хорошей, плодородной почве, ярком свете и заботливом уходе, а из‑за отсутствия всего этого вынужден был уподобиться ничтожному плющу, который впивается даже в каменную стену и высасывает из нее соки. И все же его любили в палате за трудолюбие и, как это ни удивительно, за известную благовоспитанность. Но настало время, когда Кубусь не мог дольше жить в родном городе. Товарищи, с которыми он иногда встречался, окончили гимназию и уехали в Варшаву. Он почувствовал себя таким одиноким и покинутым, будто потерял самых близких друзей в этих людях, едва терпевших его в своем обществе. Его замучили воспоминания и мысли о том, что за три кружки пива он загубил свою жизнь. Ну можно ли было назвать жизнью прозябание в его родном городе Влоцке? Половину дня он торчал в канцелярии, выводя каллиграфические завитушки, в двенадцать часов съедал обед за сорок копеек, а после службы, в хорошую погоду, скитался по городу, бродил по улицам без цели, без всякого дела, — и эти скучные скитания были невыносимы, убийственны, ужасны, — в ненастные же дни сидел в закоптелом кафе, прочитывал три — четыре консервативные газеты, — и это было стократ скучнее, чем гранить мостовую. Иногда он играл на бильярде, если это развлечение было ему по карману. Так проходила длинная вереница однообразных дней в стоячем болоте, каким является (для чиновников палаты) губернский город.

Читать дальше