Стефан Жеромский - Луч

Наступившее одиночество растравило раны, влило в них жгучий яд размышлений. Сердце изнемогало, непроглядный мрак слепил душу. Радусский глумился над тем, что прежде было для него святыней, его горячая любовь к труду угасла, умышленное безделье, пришедшее на смену ей, поддерживалось беспредметным озлоблением. Время лишь углубляло боль и разрушало прежние благородные принципы, привычки, побуждения. Окружающие потеряли всякое влияние на его ожесточившуюся душу. Газету издавал Гжибович, поисками квартиры, продажей мебели покойной Поземской, выбором гувернантки для Эльжбетки занималась его жена.

В течение первой недели Радусский редко разговаривал с сироткой. Обычно он уединялся в последней комнате новой квартиры и расхаживал из угла в угол. Иногда он брался за книгу, единственную, какая была под рукой и какую он еще мог читать: «Церковные учреждения» Спенсера; но достаточно было одного слова, случайного воспоминания, чтобы снова растравить рану. И тогда черная кровь меланхолии приливала к сердцу и будила в нем тоску, которую ничем нельзя было унять, ничем нельзя было заглушить и усыпить, слепую, тяжкую, животную тоску, когда он жаждал только смерти. На второй неделе его одолела бессонница. Никакими патентованными средствами нельзя было успокоить возбужденный мозг. То, что до этого казалось крайней степенью, пределом страдания, было лишь преддверием новых мук. Царство тьмы ширилось, открывались все новые, необозримые его пространства, одно темнее другого. И человек брел по этим бесконечным равнинам все вперед и вперед, влекомый надеждой, слабой, как тонкая нить паутины.

Иногда в этом странствии перед помраченным взором возникал призрак, зыбкий, обманчивый, бесплотный и, однако, такой реальный, что он явственно видел: вот она идет, поворачивает свою прекрасную голову, смотрит на него печальными глазами. Страшный образ удавленницы безвозвратно исчез из памяти, словно его, как и труп, навеки скрыла земля. В видениях она по — прежнему была пленительной, такой, какие снятся только в юношеских грезах. Часто казалось, что она сейчас войдет в комнату, что она за стеною и бесплотной рукой трогает дверь и уже слышен шелест ее благоухающих одежд. Иногда больные нервы ловили ее голос или вздох, ее беззвучный шепот: «Ты должен идти вперед, ты должен идти вперед»… Такие минуты бывали редко. Видение исчезало, как мимолетный сон. Остальное время суток, день и ночь душу снедала тоска, слепая и бессмысленная, как вихрь, который вдруг налетит, свалит с ног и умчится прочь. Этот стихийный, неукротимый вихрь, летящий неведомо откуда и куда, обрушивался на Радусского с такой страшной силой, что сердце его сжималось, словно в предсмертной муке…

Из мебели Поземской пани Г жибович оставила только фортепиано, надеясь, что со временем Эльжбетка будет учиться играть. У инструмента был еще совсем хороший' звук. Его поставили в самой большой комнате, где спйли Эльжбетка с няней. Он был заперт на ключ и покрыт парусиновым чехлом. Однажды, недели через две после смерти пани Марты, когда Ульжбетка ушла гулять, а пан Ян, запершись у себя, сидел над раскрытой книгой, неподвижно глядя в пространство, пустую квартиру наполнили мелодичные звуки. Пани Гжибович играла один из прекраснейших ноктюрнов Шопена. В первую минуту эти звуки потрясли Радусского, им овладело отчаяние. Но постепенно чудодейственная сила музыки стала по капле вливать в испепеленное сердце живую воду… Особенно умиротворяющей была одна трель, которая повторялась среди бурных аккордов. Радусский закрыл глаза и слушал.

В юности, когда он переходил в восьмой класс, его пригласили репетитором к одному болезненному мальчику, который на время каникул уезжал с семьей в Италию. Вместе с этими людьми он переезжал с места на место, из города в город, из отеля в отель. Мимо него мелькали людные улицы, здания, памятники, музеи, пейзажи, но он так ничего толком и не рассмотрел, потом забыл и то, что видел. Теперь в его памяти ожила одна картина. Будто бы он стоит на берегу озера, посреди дороги, ведущей из городка Белладжо в сторону Порлеццы. У ног его стелется пелена тумана. С противоположного берега, над невидимым во мгле озером, несутся звуки этого чудного ноктюрна. Казалось, по пути они тонут в фиолетовых глубинах. Вот последний вздох, долгий, страдальческий — и молчание. И тогда из пучины грянул другой голос, незнакомый, могучий, словно это грозный обвинитель призывал в свидетели все живое, словно это Прометей, прикованный к скале, разил Юпитера пламенным словом, беря под защиту полмира обиженных. Голос крепчал, набирал силы, казалось, сейчас разорвутся легкие, разорвется грудь, разорвется сердце. И вдруг смолк, обессиленный, не сказав последнего слова. И опять в сером тумане над зачарованными водами зарыдала грустная песня.

Музыка не исцелила больную душу, но само страдание стало от нее иным. Оно хлынуло наружу, и теперь Радусский мог постичь его. Слушая музыку, он мог уже дать себе отчет в том, какая злоба кипит в его душе, измерить пропасть, которая лежит в жизни между разными дикими случаями, и страдать не по — прежнему слепо и молча, а проклиная и протестуя.

Когда пани Гжибович перестала играть, он отворил дверь и, став на пороге, молча смотрел на нее. Она подняла на него робкие испытующие глаза, глаза доброго врача, который радуется, глядя на вскрытый ланцетом нарыв, и снова начала играть. Обильные слезы текли по ее лицу, капали на руки, и, наверно, это они придавали силу ее пальцам, извлекавшим из струн волшебную мелодию. Радусский глубоко вздохнул и мельком подумал о том, как щедро отплатила ему эта женщина за случайную помощь. Он молча поклонился ей и вышел.

Прямо из дому он поплелся на кладбище. Он был тут впервые после смерти Поземской. На желтый могильный холм уже ползли сорные травы на тонких светло — зеленых стеблях. Радусский стоял у ограды, окружавшей кладбище самоубийц, и думал о жизни пани Марты. Язвительная усмешка блуждала на его губах, когда он говорил ее тени:

— Тебя лишили имени, тебя презрели, как всех тех, кто покоится рядом с тобой. Имя твое — Обездоленная. Поэтому мы не напишем на памятнике твоего настоящего имени, а начертаем только эти слова Леопарди:

«Презрению обрекла меня грубая низкая сила, которая правит человечеством, укрывшись под сенью закона» [29] Строфа из стихотворения итальянского поэта Джакомо Леопарди (1798–1837) «К самому себе». .

Все с той же мыслью и с той же усмешкой на губах он пошел в город. Дорогой он раздумывал, где заказать памятник: в Варшаву ли ехать, или искать мастера в Лжавце? Смутно вспомнился ему резчик, буквы, высеченные на мраморной плите. Но где же он его видел, давно ли, или совсем недавно? Он остановился среди дороги и, чертя тростью по песку, перебирал в памяти все события, силясь вспомнить полузабытый образ. Наконец он вспомнил все так отчетливо, словно это случилось только вчера. Он не мешкая, быстрым шагом направился к предместью Камёнки. Задумавшись, он и сам не заметил, как миновал центр города, окраинные улички и очутился перед покосившимся домишком, где в день приезда видел старого резчика.