Элиза Ожешко - Господа Помпалинские

«Как языки пламени льнут друг к другу, как звон двух лютен сливается в едином аккорде», — так посреди гостиной встретились княгиня и графиня, de domo [226] урожденная (лат.). княжна, — и в унисон прозвучали восторженные возгласы.

— Princesse! [227] Княгиня! (фр.)

— Comtesse! [228] Графиня! (фр.)

Присев на канапе, обе защебетали о бале у баронессы. Графиня Виктория на нем, конечно, не была, давно отказавшись от мирской суеты и светских соблазнов, а княгиня Б. ездила исключительно ради дочери, чтобы немного развлечь ее, потому что la vie un peu mondaine [229] жизнь более или менее светская (фр.). , к сожалению, необходима pour une jeune personne! [230] ' соломы (фр.).

Юная особа, о которой шла речь, не очень, однако, походила на любительницу светских развлечений и вряд ли могла служить украшением гостиных. Напротив, трудно было вообразить что-либо более несовместимое и взаимоисключающее, чем ее наружность и светский успех.

Княжна Стефания была так мала ростом, что не сразу можно было ее приметить в большом кресле. Наперекор всем правилам, требующим рисовать княжеские отпрыски всенепременно стройными и статными, она со своей впалой грудью, сутулой спиной выглядела хилым двенадцатилетним подростком, почти карлицей.

Будь она низкого звания, ее просто назвали бы горбуньей. Но тут — упаси боже! — это считалось лишь небольшой сутулостью, искусно драпируемой всевозможными оборочками и кружевными пелеринками. Но острый горбик — эта насмешка своенравной природы — дерзко выпирал из-под оборочек и кружев. А прямо над ним торчала головка дынькой с низким лобиком, скуластым личиком цвета paille [231] соломы(Фр.) и толстым, длинным носом.

И руки — необыкновенно длинные и костлявые — не удавалось замаскировать ни пышными кружевными манжетами, ни узкими парижскими перчатками. Длинные и худые, висели они вдоль тела, и, не будь она княжной, всякий сказал бы, что такие бывают у горбунов и калек. Но про ее руки выражались иначе: «Чуть длинноваты», а маленький рост вызывал даже восхищение: «Как она миниатюрна!»

Удивительно: в княжеском роду — и такое неказистое существо! Это было тем более странно, что мать ее до сих пор была стройной и красивой.

Но таковы неведомые тайны и непостижимые ошибки капризной природы! Наверно, и она в княжеском обществе робеет, теряется, делает промахи — и, спохватившись, старается их исправить. Так было и тут. Наделив княжну «миниатюрным» сложением, «сутулой» спиной, «римским» носом, «китайским» ртом и чуть «длинноватыми» руками, она испугалась и, чтобы поправить дело, наградила ее великолепными русыми волосами, каким могла позавидовать любая красавица! А скуластое, низколобое лицо украсила огромными, таинственно глубокими миндалевидными глазами, чистыми и голубыми, как бирюза. >

Но эти прекрасные глаза, как алмазы в груде камней, лишь изредка сверкали среди бесчисленных изъянов ее наружности, вызывая у немногих, кто умел их разглядеть и оценить, не отвращение и насмешку, а жалость и симпатию.

Мстиславу, как видно, не дано было разглядеть и оценить их, иначе не сравнил бы он в разговоре с дядюшкой Стефанию с ведьмой. Нет, ничего зловещего во внешности ее не было. Наоборот, в глазах ее светилась томившаяся в этой бренной оболочке нежная, чувствительная душа. И помани ее кто-нибудь в заоблачные выси, она вознеслась бы высоко, высоко, сбросив бремя светских условностей для более светлых, высоких и сладостных обязанностей.

Но, увы, эта ангельская душа обитала в княжеском теле — и крылья ее были скованы равнодушием. Глядя, как безучастно, с поникшей головой и опущенными глазами, сидит она, сложив руки на своем голубом шелковом платье и совсем утонув в глубоком кресле с высокими подлокотниками, можно было подумать (о, какое кощунство!), что рожденная и выросшая во дворце княжна, словно чувствовала себя здесь чужой. Ее томила скука, и в душе она ощущала холод и пустоту. Княжна, как ни парадоксально это звучит, была несчастна.

Видно было, что ее нисколько не занимает разговор матери с графиней Викторией. Не оживилась она и при обсуждении великолепного бала у баронессы К., и когда почтенные дамы, мысленно перенесясь под высокие своды кафедрального собора, стали обмениваться впечатлениями от проникновенной проповеди сладкоречивого аббата Ламковского — их общего духовника, наставника и утешителя (тут они совсем расчувствовались и добрых пять минут наперебой восхваляли его мудрость и благочестие), ничего не отразилось на ее лице и когда мать, оборвав на полуслове разговор об аббате, словно невзначай, спросила:

— Et le comte Мстислав? Comment va-t-il? [232] A граф Мстислав? Как он поживает? (фр-) Уже вернулся из Рима? Когда мы его увидим?

Тут начался долгий разговор о Риме, обе дамы рассматривали четки, потом, преклонив колена, благоговейно облобызали их. Наконец княгиня протянула графине руку, сказав многозначительно:

— Вас, chère comtesse, можно поздравить с таким сыном. Un jeune homme si accompli!.. D’un esorit tellement noble, tellement chavaleresque!.. [233] Такой замечательный молодой человек!.. Такая благородная душа, такой рыцарь!., (фр.) В наш прозаический испорченный век это просто чудо, это истинное доказательство милости божьей!..

— Поверьте, chère comtesse, — после небольшой паузы, вызванной, очевидно, волнением, продолжала она, — поверьте, что любая мать была бы счастлива иметь такого сына…

И она долгим, нежным взглядом посмотрела ка дочь. Графиня Виктория просияла.

— Princesse! — воскликнула она дрогнувшим голосом. — Если Мстислав так расположил вас к себе, мне остается только роптать на провидение, что у меня нет такой дочери, как Стефания.

Они обменялись понимающими взглядами и в единодушном сердечном порыве протянули друг другу руки, со всей возможной лаской соприкоснувшись кончиками пальцев.

А княжна по-прежнему сидела неподвижно, с отсутствующим видом, и только полуопущенный взгляд ее бирюзовых глаз был полон какой-то нездешней печали.

Княгиня встала; светская беседа — этот сущий винегрет, — в которой перемешались бал, туалеты, обедня, проповедь, Рим, аббат, и матримониальные интересы, — подошла к концу. После нового ласкового пожатия пальцев, обоюдного изъявления чувств и нежного лобызания воздуха дамы в дверях расстались.

Вернувшись в будуар, графиня задумалась.

— Надо немедленно поговорить с Мстиславом, — сказала она себе. — Нельзя упускать такой случай…

— Что, граф Мстислав у себя? — спросила она у камердинера, явившегося на ее зов, и, получив утвердительный ответ, сказала: — Ступай, доложи ему обо мне.

Накинув с помощью горничной бархатную мантилью, графиня с важным и сосредоточенным видом спустилась вниз, в апартаменты своего сиятельного сына.