Элиза Ожешко - Господа Помпалинские

Как видно, старуху очень занимал разговор с Павлом: она так и ерзала по широкой софе, дергаясь из стороны в сторону и временами издавая какой-то странный писк, вероятно, означавший смех, но на самом деле мало похожий на это естественное проявление веселья.

— Да, да, сударь! — говорила она, хихикая, то поджимая ноги под себя, то снова спуская их с софы, такой высокой, что они не доставали до пола. — Послушайтесь моего совета, изучите какое-нибудь ремесло: сапожное, портняжное — любое! А я вас не забуду — упомяну за это в завещании!

— Признаться, я и сам подумывал устроить свою жизнь самостоятельно, — пробормотал Павел, краснея и улыбаясь.

— Устраивайте, сударь! Только помните условие: над вашей сапожной мастерской или лавкой должна висеть огромная вывеска, а на ней большими буквами, — да, да, большими! — «Павел Помпалинский». Сама приеду в Варшаву посмотреть и уж не обойду, не обойду в завещании!

— Условие нелегкое— ведь я обижу людей, которые меня как-никак воспитали и до сих пор терпят в своем домг…

— Вот именно, терпят, — подхватила генеральша. — Хорошо сказано! Терпят! — И она, пискливо хихикая, все повторяла это слово.

— Такая вывеска была бы особенно некстати теперь, когда они получают графский титул…

Генеральша, вдруг перестав хихикать и ерзать, впилась взглядом в Павла.

— Ах, да, да! — заверещала она. — Слыхала! Гово-оят, кто-то из них в Рим поехал…

— Граф Мстислав, — вставил Павел.

— А, Мстислав! Как же, слыхала! Кажется, любимец пана Святослава! Зеница ока! Правая рука! Вылитый портрет! Что, разве не так?

— По-моему, граф не питает особой нежности к старшему племяннику. Ему вообще такие чувства несвойственны…

— Несвойственны! — опять захихикала генеральша.^— Прекрасно, очень приятно, очень отрадно слышать!

— Но это не значит, что ему безразличны будущность и положение племянников. Он к ним относится как к сыновьям, а с Цезарием даже бывает добрым, не то что другие домашние…

— С Цезарием? Ну? Почему же? Я слышала, что он порядочный осел, этот ваш Цезарий…

— Видите ли, родные и в самом деле, ну… как бы сказать… считают его недалеким, — с оттенком сожаления подтвердил Павел.

— Недалеким? — хихикнув, повторила генеральша. — Помилуйте, как же это, Помпалинский — и вдруг недалекий! Вот так подшутил господь бог, сотворив Помпа-линского дурачком, хи-хи-хи!

Но внезапно она перестала смеяться.

— А скажите, сударь, что там слышно с графским титулом? Наверно, не видать им его как своих ушей? А? Что? Не видать? — переспрашивала она, и глаза ее беспокойно бегали по лицу Павла.

— Напротив, — возразил Павел, — на днях граф Мстислав написал домой, что почти уверен в получении грамоты.

Генеральша судорожным движением поднесла ко рту батистовый платочек и закусила уголок еще крепкими белыми зубами — верный признак, что она взволнована и хочет что-то обдумать.

— Почти уверен! — пропищала она. — Скажите, пожалуйста, — почти уверен! И что же? Пан Святослав, наверно, рад? На седьмом небе? А?

— Конечно, как глава семьи он будет рад ее новому возвышению… если он вообще способен чему-нибудь радоваться…

Генеральша промолчала. Она отвела от Павла позеленевшие, злые глаза и уставилась на противоположную стену. Рука ее все крепче прижимала кончик вышитого платка ко рту, а челюсти все быстрее двигались, жуя его и кромсая. После долгого сосредоточенного молчания старуха наконец проверещала, не вьшимая платка изо рта:

— Говорят, они продают Малевщизну?

— Малевщизна с пятью фольварками досталась Це-зарию, но его родные думают, что выгоднее продать землю…

— Кто же так думает? Пан Святослав, наверно?

— Ему принадлежит решающий голос во всех семейных делах…

— Ну, конечно! Прекрасно! Превосходно! Значит, решили продать?

— Завтра будут составлять купчую…

— Что ж, прекрасно! Очень достойно! Очень патриотично с их стороны!.. Самое время землю продавать… Я вон тоже фольварк продаю… но я что… я человек маленький, кто меня осудит… А он — барин, умница, да еще филантроп, говорят… философ и не знаю уж, кто еще… Да, да, красиво, очень достойно и патриотично — землю продавать! Видно, он всерьез печется об этом дураке, коли его дела так близко к сердцу принимает! А сделка-то выгодная?

— По нынешним временам — очень…

— Очень! Скажите на милость! Значит, разбогатеет дядюшкин любимчик. Наверно, тут же и женят его? А? У пана Святослава небось давно уже на примете какая-нибудь графиня или княжна?

— По-моему, Цезарий мечтает жениться по любви…

— По любви! Ах, как возвышенно! Как поэтично! Вот романтическая натура! Такого Помпалинского за деньги надо показывать!

Она опять задумалась и стала ожесточенно грызть платок, изорвав его зубами в клочья. Но вдруг, очнувшись, резко повернула голову к сидевшей у окна компаньонке.

— Велите подать обед в мою комнату. И скажите Амброзию, пусть немедленно отправит нарочного к Ицеку Зельмановичу… чтобы Ицек через час был здесь! Накормите брата! У нас, — обратилась она к Павлу, — не обессудьте, сегодня затируха! А ко мне не входите, пока не позвоню.

С этими словами она вскочила и, даже не кивнув Павлу, мелкими шажками пересекла гостиную и скрылась в соседней комнате. Ее лиловый кринолин шуршал, сверкал и колыхался на ходу, бусы звякали на худой шее, а оранжевое перышко лихорадочно тряслось на макушке.

Леокадия тотчас встала и, выпрямившись, пошла к двери — высокая, худая, с каменным лицом.

— Леося! — тихо окликнул ее Павел, вставая с кресла.

Но она, ничего не ответив и даже не обернувшись, вышла из комнаты.

Павел остановился у окна и вперил взгляд в пестрый узор на пяльцах.

— Боже мой! — прошептал он. — Бедная Леокадия! Сколько уж лет она вышивает под этим окном и слушает отвратительный писк старой карги! Бедная сестра!

Вернувшись в гостиную, Леокадия хотела снова сесть за работу, но Павел преградил ей дорогу и взял за руку, — узкая, смуглая, с длинными пальцами, она неподвижно, как неживая, лежала на его ладони.

— Ты совсем не рада моему приезду, — с горечью сказал Павел, — а ведь мы не виделись с тобой два года.

— Ну и что ж? — мягко, но безучастно возразила Леокадия. — Мы и раньше не виделись по нескольку лет. Я к этому привыкла.

— Ты, наверно, разлюбила меня!

Леокадия подняла на брата большие черные глаза и посмотрела на него с безразличным, отсутствующим видом.

— А ты? — спросила она равнодушно, и на ее бледных, красиво очерченных губах мелькнуло слабое подобие улыбки — мелькнуло и скрылось, и лицо опять приняло прежнее неподвижное, безучастное выражение…