Элиза Ожешко - Господа Помпалинские

Легкие санки, быстро скользя по серебрившемуся под луной снегу, мчали молчаливого Цезария домой. Проехав половину пути, он мечтательно взглянул на своего спутника и воскликнул:

— Ах, Павлик, как она красива!

Павел улыбнулся.

— Я мог бы сделать вид, что не знаю, о ком ты говоришь; но сейчас мне не до шуток. От этого сборища у генеральши впечатление у меня довольно-таки удручающее. И потом, судя по тебе, дело принимает серьезный оборот. Я что-то не замечал, чтобы ты раньше на кого-нибудь так поглядывал, как на Делицию Книксен.

Цезарий задумался.

— Нет, Павлик… — тихо и несмело возразил он. — Это уже было однажды… давно…

— Ах да, Дорота!

— Да, Дорота, — еще тише сказал Цезарий. — Мама и оба дяди очень тогда сердились на меня, а Мстислав все издевался… Но пусть себе говорят, что угодно, а я до сих пор считаю, что Дорота красивая и добрая.-

Знаешь, Павлик, — продолжал он со вздохом, — я до сих пор не могу вспоминать о ней без волнения… Девушка она была простая, неученая… но, кажется, искренне любила меня.

Павел промолчал. Выждав немного, Цезарий снова заговорил:

— Знаешь, Павлик, почему панна Делиция мне сразу… с первого взгляда понравилась?.. Вспомни Дороту. Правда, они похожи?

— Пожалуй, — согласился Павел, — что-то есть общее, — рост, волосы, эта постоянная улыбка, словно чтобы свои красивые зубки показать…

— Видишь, — встрепенулся Цезарий. — Вот видишь, какое сходство… Я как взглянул на нее, меня сразу словно в сердце кольнуло и потянуло к ней…

Послушала бы пани Джульетта, как ее любимицу, благовоспитанную светскую барышню сравнивают с горничной, которая любила посидеть с гитарой у открытого окна гардеробной, напевая чувствительные романсы!

— Павлик, правда, она красивая? — снова заговорил Цезарий, когда они подъезжали к Помпалину. — Такая скромная, добрая! Я уверен, она способна на настоящее чувство.

— Я ведь совсем не знаю ее, — усмехнулся Павел, — так что не берусь судить, на что там она способна. Вижу только, что ты совсем голову потерял, и поэтому обязан предостеречь тебя: за тобой будут охотиться… Охотиться, чтобы поймать и женить на этой… на копии твоей Дороты.

Цезарий с несвойственной ему живостью обернулся к Павлу.

— Какой ты все-таки недобрый! — вырвалось у него.

— Почему?

— По — твоему, все люди — злые, испорченные, бессердечные…

— Нет, я просто считаю, что граф Помпалинский, владелец Малевщизны и пяти фольварков — это блестящая партия, и в наш прозаический век такие мамаши, Кг*к госпожа Книксен, и барышни вроде Делиции не упустят подобного счастливого случая.

— Павлик, не смей о ней плохо говорить в моем присутствии!

Это было сказано так твердо и решительно, что Павел оторопел.

— Ого! Стрела Амура, вонзившись в твое сердце, заронила в него капельку силы и мужества… Поздравляю! От души буду рад твоему превращению из дитяти в зрелого мужа, хотя бы и благодаря панне Делиции.

Цезарий протянул товарищу руку.

— Павлик, ты меня любишь? — растроганно спросил он.

— Признаться, так очень! — засмеялся Павел.

— Только ты один… Только ты… — прошептал Цезарий, сжимая руку Павла.

— Вот поэтому-то, сердись не сердись, но я тебе скажу: в твоем положении осторожней надо быть с такими людьми… Нельзя за чистую монету принимать их расшаркиванье перед титулованными миллионерами вроде тебя.

— Мне, кроме Делиции, ни до кого дела нет.

— Ну, о ней я как раз ничего не могу сказать — ни хорошего, ни плохого… Я только так, вообще говорю.

— Павлик, она верит в любовь… — заблестевшими глазами глядя на Павла, убежденно промолвил Цезарий. — Она сама мне об этом сказала… Любит деревню, тишину, цветы, поэзию… Я уверен, она может полюбить глубоко, искренне… Только… нравлюсь ли я ей?.. — И, помолчав немного, добавил чуть слышно: —Не знаю, могу ли я вообще кому-нибудь понравиться…

На этом разговор прекратился.

Приехав во дворец, Цезарий забился в самый дальний угол одной из многочисленных гостиных и углубился в чтение при свете свечи. Не думайте, благосклонным читатель, будто «ce pauvre César» не пользовался плодами великого изобретения Гутенберга, На-против, читать он очень любил и просиживал иногда над книгой всю ночь напролет. Правда, увлекался он не какими-нибудь учеными сочинениями. Бедный Цезарий, позор и огорчение семьи, всюду таскал с собой романы разного разбора, стихи польских поэтов, изредка популярный исторический труд — вот и все. И никогда не рассказывал о прочитанном, ни с кем не делился впечатлениями, словно стыдясь своего пристрастия. Было время, он охотно рассуждал о книгах и писателях, но получалось это у него всегда так неуклюже, некстати, что графиня заметила ему однажды:

— Mon paurve César! Ты не рассуждал бы лучше о литературе! Говоришь нелепости, к тому же о книгах, никому, кроме тебя, не известных!

А Мстислав не упустил случая прочитать брату нотацию:

— Прекратил бы ты это, Цезарий! Чтобы в обществе беседовать о литературе, надо обладать остроумием, находчивостью, вкусом, et tu sais bien, что господь не наградил тебя ими.

После этого разговора у Цезария пропала охота рассуждать о книгах, но читать он не перестал. Вот и сейчас на смену дню, полному переживаний, пришла ночь, а он все сидел над книгой. Павел давно уже спал безмятежным сном. Большие часы на башне маленького Ватикана пробили полночь, а он все читал. Старый, преданный камердинер графини, приставленный в качестве няньки к Цезарию, несколько раз входил в комнату и почтительно, но строго внушал молодому господину, что уже поздно и госпожа графиня будет недовольна, если узнает, что он так долго не спит и портит себе чтением глаза.

Но в этот день в Цезарии и вправду свершился нравственный переворот. На первое сделанное ему замечание он мягко и даже чуть просительно сказал:

— Мне еще не хочется спать, Фридерик!

А во второй раз отрезал:

— Я пойду спать, когда сочту нужным, понятно?

Это было сказано таким решительным тоном, что

Фридерик, не получивший от графини полномочий прибегать к силе, ретировался и улегся спать.

Наутро к высокому парадному крыльцу подъехали щегольские санки, запряженные парой отличных лошадей. Когда братья Книксены поднимались по ступеням, лица их сияли блаженством: наконец-то перед ними отворились двери этого неприступного, заколдованного замка, на который они только поглядывали с вожделением, проезжая мимо к своим друзьям-приятелям, птицам такого же невысокого полета.

Гостей, как часто у больших господ, принимал доверенный и друг хозяина — в данном случае Павел. Это не значит, что Цезарий не вышел им навстречу, не пожал сердечно рук и не пригласил — жалким, отнюдь не графским жестом — в гостиную. Он сделал все, что полагается; но занимать гостей и угощать охотничьим завтраком было делом Павла. Цезарий же углубился в созерцание своих рук, и каждый вопрос, который отрывал его от этого странного занятия, застигал его врасплох: он смущался, робел и долго собирался с мыслями, прежде чем ответить.