Джек Лондон - Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет

И я, старый, задушевный друг Джона Ячменное Зерно, знал, что он даст мне взлет фантазии, грезы о могуществе, все, что поможет мне забыть кружение стиральных машин, вращение катков, жужжание центробежных выжималок, крахмальные сорочки и бесконечные полотняные брюки, которые морщатся под моим летающим утюгом. Вот в чем сила Ячменного Зерна: он находит путь к вашим слабостям, недостаткам, усталости и истощению. Он предлагает вам легкий исход — и лжет, лжет от начала до конца. Телу он даст ложную силу, духу — ложный подъем, а все окружающее заставляет казаться несравненно лучше, чем оно есть на самом деле.

Но не нужно забывать, что Ячменное Зерно принимает различные образы. Он не всегда обращается к слабости и усталости, иногда он взывает к избытку сил, чрезмерному возбуждению и скуке от бездействия. Он может подхватить под руку любого человека в любом настроении. Он способен опутать всех людей своей сетью. Он меняет старые светильники на новые, лохмотья действительности на блестки иллюзии — и в результате обманывает всякого, кто связывается с ним.

Однако я так и не добрался до вина — по той простой причине, что ближайший кабак находился за полторы мили от нашей прачечной. Но это доказывает только, что голос Ячменного Зерна не слишком громко раздавался в моих ушах. Будь он посильнее, я не остановился бы перед расстоянием и в десять раз большим, чтобы раздобыть вина. А с другой стороны, будь кабак за углом, я непременно напился бы. Но при сложившихся обстоятельствах я проводил свой единственный день отдыха лежа в тени под деревом с воскресными газетами, и усталость моя была так велика, что даже их поверхностная пена оказывалась мне не под силу. Юмористическое приложение вызывало бледную улыбку на моем лице, и вслед за тем я неизменно засыпал.

Хотя я так и не подчинился Ячменному Зерну, пока работал в прачечной, все же он оказал на меня известное влияние. Я услышал его зов, почувствовал беспокойное желание, тоску по наркотику. И это подготовило во мне почву для более сильного влечения в последующие годы.

Главная особенность этого влечения заключалась в том, что оно развивалось исключительно в моем мозгу. Мой организм не требовал алкоголя, а скорее, наоборот, питал к нему отвращение. Работая на электростанции, я сильно уставал и у меня никогда не возникало желания выпить. Но когда, выдержав вступительные экзамены в университет, я почувствовал переутомление от умственного труда, то сразу же напился. В прачечной я опять-таки уставал физически, но не так сильно, как во время работы на станции. Но разница заключалась в том, что тогда мой ум еще дремал. Между тем временем и работой в прачечной передо мной открылось царство разума. Когда я возил на тачке уголь, мой ум спал; когда же я работал в прачечной, мой ум, жаждущий деятельности, терпел непосильные муки.

И не имело значения, поддавался ли я чарам Ячменного Зерна, как в Бенишии, или обуздывал себя, как в прачечной, семена влечения к нему давали свои ростки.

После прачечной сестра с мужем снарядили меня в Клондайк. Эта была первая тяга в эту страну за золотом, начавшаяся осенью 1897 года. Мне был 21 год. Физически я чувствовал себя прекрасно. Помню, как в конце двадцативосьмимильного перехода с грузом через Чилкутский перевал, от берега Дайи к озеру Линдерман, я не только не отставал от индейцев, но даже не раз перегонял их. Переход от последней стоянки до озера составлял три мили. Я проделывал этот путь по четыре раза в день туда и обратно и каждый раз, направляясь к озеру, переносил на себе сто пятьдесят фунтов поклажи. Иначе говоря, я проделывал по ужаснейшей дороге двадцать четыре мили, из них двенадцать под тяжестью сто пятьдесят фунтов.

Да, я послал карьеру к черту и снова ступил на путь приключений, мечтая разбогатеть. И, конечно, на этом пути я встретил Ячменное Зерно. На этой дороге, как всегда, толпились мужественные рыцари, романтики, бродяги и искатели приключений, которые легко переносили голод, но не могли обойтись без виски. Виски шло с ними рядом, тогда как мука лежала нетронутая у края дороги, в ямах для хранения припасов.

По счастью, трое из нашей четверки не пили. Поэтому я выпивал довольно редко, лишь тогда, когда попадал в пьющую компанию. У меня среди припасов была и кварта виски, но я так и не откупорил ее во время пути. Лишь шесть месяцев спустя, когда мы стояли в уединенном лагере, я откупорил ее для доктора, которому нужно было оперировать больного без анестезии. Доктор и пациент осушили сообща мою бутылку, после чего началась операция.

Через год я вернулся в Калифорнию, чтобы оправиться от цинги, и узнал, что умер мой отец и что я, таким образом, остался главным и единственным кормильцем семьи. Если я скажу вам, что от Берингова моря до Британской Колумбии я ехал на пароходе кочегаром, а оттуда в Сан-Франциско палубным пассажиром, вы поймете, что я не привез с собой из Клондайка ничего, кроме цинги.

Времена были тяжелые. Трудно было найти какую-нибудь случайную работу. Я только и мог рассчитывать на что-либо подобное, ибо все еще не имел никакой специальности. Я не думал о карьере. С этим было покончено раз навсегда. Теперь на мне лежала забота о том, чтобы раздобыть пропитание для двух ртов, кроме своего, и сохранить кров над нашими головами. Да к тому же нужно было приобрести еще и зимнюю одежду, ибо моя годилась лишь для лета. Совершенно необходимо было немедленно найти какую-нибудь работу. Потом бы, немного передохнув, я мог бы, пожалуй, подумать и о будущем.

В тяжелые времена безработица прежде всего отражается на неквалифицированных рабочих. Я же ничего не умел, кроме прачечного и морского дела. Ответственность перед семьей мешала мне отправиться в море, а найти работу в прачечной не удавалось. Так я и сидел без работы. Я стал на учет в пяти конторах по найму. Я дал объявление в трех газетах и обошел всех своих немногочисленных знакомых, которые могли бы помочь мне найти работу. Но они или не могли, или не хотели сделать это.

Положение стало отчаянным. Я заложил часы, велосипед и макинтош, завещанный мне отцом, который очень им гордился. Этот макинтош был и остался единственным наследством, полученным мной за всю жизнь. Новый он стоил пятнадцать долларов, но оценщик дал за него всего два. Раз как-то ко мне явился один из моих бывших дружков по морской службе и притащил с собой костюм, завернутый в газетную бумагу. Он не мог толком объяснить мне, откуда у него этот костюм, но я и не настаивал на подробностях. Я сам хотел взять этот костюм, но совсем не для того, чтобы носить. Я отдал за него товарищу кучу старья, которое не брали в заклад и поэтому бесполезное для меня. Он распродал его по мелочам, выручив за него несколько долларов, а я заложил костюм за пять долларов ростовщику, и, насколько мне известно, он до сих пор там находится. Я никогда и не собирался выкупать его.