Джек Лондон - Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет

Чем дальше, тем быстрее и неистовее сыплются имена, перескакивая со страницы на страницу и так же стремительно исчезая. Но выносливая земля остается, чтобы дать возможность и другим нацарапать на ней свои имена. Появляются имена людей, о которых я что-то смутно помню, но лично никогда не знал: Коулер и Фролинг — они выстроили на токайском винограднике большую каменную давильню на самой вершине холма, но место оказалось неудобным для других виноделов, и те не стали возить свой виноград на такую высоту. Коулер и Фролинг разорились и потеряли участок; землетрясение 1906 года разрушило винодельню, и я теперь живу на ее развалинах.

Ла-Мотт обработал почву, развел виноградники и фруктовые сады, организовал настоящее рыбное хозяйство, построил великолепный дом, в свое время славившийся на всю округу. Но и он был побежден землей и исчез. Тут появляется, наконец, мое бренное имя. На месте его фруктовых садов и виноградников, его великолепного дома и рыбных садков я нацарапал свой след, посадив полсотни тысяч эвкалиптов.

Купер и Гринлоу оставили на прежнем Горном ранчо, составляющем теперь часть моих владений, две могилы: «Маленькая Лилли» и «Маленький Дэвид». Они покоятся там и сейчас, за крошечной четырехугольной самодельной оградой. Кроме того, Купер и Гринлоу в свое время выкорчевали девственный лес, расчистив три поля, по сорок акров каждое. Теперь эти поля засеяны у меня канадскими бобами, а весной их вспашут снова под зеленое удобрение.

Хаска — неясная легендарная фигура из прошлого поколения. Он поднялся вверх по горе и очистил шесть акров в крошечной долине, которая носит с тех пор его имя. Он возделал почву, выстроил дом за каменной оградой и посадил яблони. Теперь нельзя даже найти места, где стоял дом, а о линии ограды можно судить лишь по очертаниям ландшафта. Я возобновил борьбу бывшего владельца и завел ангорских коз, чтобы они съели кустарник, окончательно заглушивший яблони на участке Хаски. Таким образом, и я также, прежде чем исчезнуть, царапаю землю со всем своим кратковременным усердием и вписываю свое имя на страницы юридических документов, пока они еще не покрылись плесенью.

«Мечтатели и призраки», — хихикает Белая Логика.

«Но ведь борьба их принесла кое-какие результаты», — возражаю я.

«Она была основана на иллюзии и проникнута ложью с начала до конца».

«Ложь необходима, чтобы жить».

«Объясни же мне, пожалуйста, какая разница между такой ложью и ложью обычной? — спрашивает Белая Логика. — Ну-ка, наполни свой стакан и давай рассмотрим, что представляли собой эти мудрые лжецы, которые теснятся на твоих полках. Пороемся немного в Уильяме Джеймсе».

«Это вполне здоровый человек, — говорю я. — Он не нашел философского камня, но зато в его произведениях много устойчивых здоровых мыслей, вполне оптимистичных».

«Помесь рационалиста с сентименталистом, — насмехается Белая Логика. — После всех своих мудрствований он по-прежнему цепляется за бессмертие. Он превращает факты в формулы религии, зрелый ум — в насмешку над разумом. С самой вершины разума Джеймс проповедует отказ от мышления и велит проникнуться слепой верой в лучшее. Какой старый, невероятно старый жонглерский прием метафизиков: устранить разум, чтобы спастись от пессимизма, неизбежно вытекающего из суровой и трезвой работы рассудка.

Эта плоть твоя — действительно ты? Или это нечто постороннее, что принадлежит тебе? Что такое твое тело? Машина, превращающая возбудителя в чувства. Возбудители и чувства запоминаются. Из них создается опыт. Следовательно, твое сознание состоит из таких опытов. Ты каждую минуту представляешь собой лишь то, что ты в эту минуту думаешь. Твое Я является одновременно и объектом, и субъектом. Твое сознание само утверждает вещь и в то же время является вещью. Мыслитель — есть мысль, знающий — знание, обладатель — это то, чем обладаешь.

В конце концов, как тебе прекрасно известно, человек представляет собой лишь сумму изменчивых состояний сознания, поток проходящих мыслей, причем каждая мысль о себе есть новое Я, мириады мыслей — мириады личностей, вечное созидание, которое, однако, никогда не переходит в бытие, — быстро проносящиеся призраки призрачного царства. Но человек не хочет добровольно примириться с этим, он восстает против необходимости исчезнуть самому. Он не желает исчезать. Если уж нужно умереть, то он оживет потом снова!

Он берет атомы и искристые брызги света, отдаленнейшие туманности, капли воды, смутные ощущения, комочки слизи и космические громады, смешивает все это с жемчужинами веры, женской любовью, вымышленными ценностями, жуткими предчувствиями, вызывающими дерзостями и из всего этого строит себе бессмертие, чтобы поразить небеса и сбить с толку грандиозные силы космоса. Он извивается в своей навозной куче и, точно дитя, заблудившееся во тьме среди злых духов, взывает к богам, стараясь убедить их в том, что он их младший брат, что он только временно пленник и от природы так же свободен, как и они. Какие памятники эгоизма, — мечты и тени мечтаний, что исчезают вместе с мечтателем, перестают существовать, когда перестает существовать он.

В этой жизненной лжи, которую люди нашептывают и передают друг другу, точно заклинания против сил Ночи, нет ничего нового. Заклинатели, знахари и колдуны были отцами метафизики. Ночь и Курносая всегда представлялись человечеству людоедами, подстерегающими путников на дороге жизни. И метафизикам во что бы то ни стало нужно было пробраться мимо них, хотя бы ценой лжи. Они были оскорблены железным законом Экклезиаста, по которому люди умирают, как все другие животные, и конец их одинаков. Верования они превратили в планы, религию и философию — в средства достижения своих целей, искренно думая одолеть Курносую и Ночь.

Блуждающие огни, туман мистицизма, психические гиперболы, душевные оргии, скуление во мраке, колдовской гностицизм, покровы и ткани слов, невнятный субъективизм, искусственное обобщение и нагромождение, онтологические фантазии, психические галлюцинации — вот чем заполнены твои книжные полки. Посмотри на них — все это плоды жалкого бешенства жалких безумцев и пылких бунтовщиков — всех этих твоих шопенгауэров, стриндбергов, толстых и ницше!..

Ну-ка, твой стакан опустел. Наполни его и забудь обо всем».

Я повинуюсь, ибо мозг мой теперь весь во власти причуд алкоголя, и, опоражнивая свой стакан, я цитирую Ричарда Хоуви:

«Ты в моей власти!» — восклицает Белая Логика.

«Нет, — отвечаю я, в то время как алкоголь до безумия взвинчивает меня. — Я знаю, что ты такое, и не боюсь тебя. Под твоей маской гедонизма скрывается сама Курносая, и твой путь ведет к Ночи. Гедонизм — бессмысленность, это тоже ложь; в лучшем случае — попытка труса найти компромисс».